многом подумаешь тут, когда в суете общежитья свою этажерку несут». Эти мотивы

возникали у Смелякова потому, что он на собственной шкуре знал, что такое житейская

неустроенность, и ото всей души радовался, видя чей-то хотя бы маленький уют. В

этом была защита прав простого, незаметного человека на его немудрящие радости. Но

иногда право на эти «немудрящие радости» служит прикрытием бездуховности,

общественной атрофии, которые были всегда чужды самому Смелякову. Ведь

заметил же он, наблюдая ожиревших самодовольных голубей, что с таким набитым

зобом не взлететь. Приподнятость Смелякова иногда не концентрировалась до сгустков

поэзии и тогда не взлетала, несмотря на декларативное хлопанье крыльями:

«Пролетарии всех стран, бейте в красный барабан! Работенка есть по силам, по душе и

по уму. . Ройте общую могилу капиталу самому. .», «Разослав по всем путям березы и

собрав на митинг все поля, по призыву партии в колхозы записалась русская земля»,

«Кто во что, а я совсем влюблен в Грузии чудесный павильон». При любой

умиленности, а особенно при социальной, поэзия кончается. Поэтому не удалась поэма

«Лампа шахтера», продолжение «Строгой любви». При изучении опыта большого

поэта нужно хорошо .чнать не только таинство его стиля, но и его издержки. Смеляков

писал о молодых поэтах: «Зияют в их сти-* хотворсньях с категоричной прямотой

непониманье и прозренье, и правота, и звук пустой». Иногда это случалось и с ним.

Покидая поэзию, он тревожно думал: На кого возложить мне пустые ладони,

позабывшие гвоздь, молоток и кайло?» Молодое поколение, о котором он так

тосковал, не должно повторять его издержки — у них они будут свои,— но они

должны найти свое «таинство стиля», без которого быть поэтом невозможно.

Помимо огромного подарка всей смеляковской поэ-ши у меня есть один особенный

подарок Смелякова —

58

уникальное по уму и беспородности собачье существо — Бим. Бим трудно вылезал

на свет божий из своей матери, и истопник на смеляковской даче тащил его плоско-

губцами за ногу, повредив ее навсегда. Однако Бим отлично бегает на трех лапах,

отважно набрасываясь на огромных собак или людей, если ему кажется, что они могут

обидеть хозяина. Смеляков обожал дворняг. Когда мы ездили вместе в Узбекистан, и

там, в роскошном саду колхоза-миллионера, все играли с маленьким избалованным

джейраном, Смеляков, единственный из нас, обратил внимание на беспородную

дворовую собаку, забито державшуюся в тени грациозно прыгающей знаменитости.

Именно об этой дворняге и написал Смеляков, сделав джейрана только ее фоном.

Ипподром-гые скакуны тоже были для него лишь фоном для того, чтобы написать о

рабочей ломовой лошади. Когда однажды редакция «Нового мира» попросила его и

меня написать на открытие номера стихи о пятилетке, Смеляков не стал писать о

великих стройках — он выбрал соседний, ничем не приметный переулок, в котором

тоже идет маленькое, непрославленное строительство. С мыш-кинской нежностью

Смеляков писал о трудяге-ишаке, почему-то ставшем символом глупости. Смеляков

любил упоминать имена совсем не знаменитых людей, зная, что это доставит им

радость. Смеляков нашел добрые слова даже для графоманов, чьих лбов касались музы

Пушкина и Лермонтова, «дарили две минуты им и, улыбнувшись, возвращались назад,

к властителям своим». Смеляков осудил неумеренные поэтические восторги по поводу

тяжелого женского труда на ремонте железнодорожных путей:

А я бочком и виновато, и спотыкаясь на ходу, сквозь эти женские лопаты, как сквозь

шпицрутены, иду.

Самой его любимой, неоднократно воспеваемой птицей был воробей. Смеляков

видел в кажущейся беспородности великую породу души. Он был природно демок-

ратичен и презирал надменную элитарность. Хитрые задачки на некрепких кулечках с

ягодами, протянутых ему маленькими ангелами базара, были ему по-настоящему