хоре школьников, с исторической неизбежностью умерли. Но до сих пор во мне что-то

вздрагивает, когда я вспоминаю две строчки из другой песни: «Человек проходит, как

хозяин необъятной Родины своей». Это хозяйское, социалистическое чувство Родины

было у Смелякова необыкновенно напряженное, постоянно вибрирующее до конца его

жизни. Смеляков не только воплощал реальность социализма в своей поэзии — он сам

был его реальностью, его воплощением. Иногда Смеляков впадал в ложную

пафосность, но у лучших его стихов была поистине державная поступь. Русская

история вошла в само существо его поэзии, и он понимал, почему «с закономерностью

жестокой и ощущением вины мы нынче тянемся к истокам своей российской старины».

И в то же время он опасался: «Но в этих радостях искомых не упустить бы на беду

красноармейского шелома пятиконечную звезду». Он любил слово «Россия», но с

упрямством человека, не меняющего своих идеалов, писал и в молодости: «И разве это

смерть, когда работает Союз!», и в поздней зрелости даже в лирические нежные стихи

вставлял именно это слово, которое так любил: «Их есть и теперь по Союзу немало в

различных местах, таких кобыленок кургузых в разбитых больших хомутах». Смеляков

не принимал социализма без интернационалистического чувства. Он писал и «Оду

русскому человеку», и для него было совершенно есте

102

ственно написать с такой покоряющей мягкостью: «Сам я знаю, что горечь есть в

улыбке моей. Здравствуй, Навел Григорьич, древнерусский еврей!», и очарованно

вспомнить «красный свет таджикских роз». Хотя Смеляков редко бывал за границей, он

не по газетному, а по собственному заказу писал и о Мартине Лютере Кинге, н о

Патрисе Лумумбе, и о испанском поэте-заключенном Маркосе Ана, и о Стеньке Разине,

плывущем по реке Амазонке,, и про «Кольцова мрачный хохоток» во время

гражданской войны в Испании. Даже шорох бамбуковых штор из Вьетнама тревожил

его на даче, вырывая из наконец-то заслуженного покоя. Разительное моральное

превосходство над теми нашими поэтами, которые, совершая туристские вояжи за

границу, не находят там никаких социальных тем, занимаясь лишь ностальгическими

вздохами по родным оставленным березкам. В Смелякове была особая, идущая прямо

от Маяковского, не искусственно привнесенная, а выношенная во время всех

испытаний, лирическая социальность. Классика не социальной быть не может.

6

Только большом поэт может выра-: зить неясное ощущение с такой пе-

чалью и точностью.

(Я. Смеляков. Из статьи о стихах А. Твардовского)

Все сказанное о социальности поэта, о его гражданственности ничего не стоит, если

у поэта нет таланта. Социальность от бездарности не выручает. Гражданственность не

индульгенция за «плохопись». Плохо написанная правда — уже неправда. Классика —

это не только общественное, но и художественное величие. Поэзия Смелякова есть

явление общественное только Потому, что это высокая поэзия, с золотым клеймом

мастера. Это золотое личное клеймо прежде всего интонация. Смеляковская интонация

менялась, но всегда оставалась собственной.

1 Я увидел каменные печи

и ушел, запомнив навсегда, как поет почти по-человечьи в чайниках кипящая вода.

56

Жестокое, железное:

Мамонты пятилеток сбили мои клыки...—

переходит в грустное, тончайшее:

Юноша мягкой тряпкой поршни не оботрет.

Какая печаль и точность в этом эпитете! Вот державно, раскатисто, как будто шаги

Петра по свайным настилам строящегося Петербурга:

День — в чертогах, а год в дорогах. По-державному широка в поцелуях, слезах,

ожогах императорская рука.

Вот прозрачно и шемяще, с тоской и радостью последней любви:

Ты возникла в моей вселенной, в удивленных глазах моих из светящейся мыльной

пены да из пятнышек золотых. Обнаженные эти руки, увлажнившиеся водой, стали

близкими мне до муки и смущенности молодой.