немецком цензоре», проступает, может быть, не совсем раскрытая сторона дарования

Самойлова — его сатиричность, если не беспощадно язвительная, то весьма недалекая

от этого. Мудрость мешает абсолютной беспощадности, но снисходительность

презрительной жалости может быть еще убийственней. Наибольший эффект дает не

заранее смоделированное черно-белое отношение к действительности, а

непринужденность цветового восприятия мира. Самойлов им обладает. Так, например,

в стихотворении «Фотограф-любитель», начинающемся в насмешливой интонации:

Фотографирует себя С девицей, другом и соседом, С гармоникой, велосипедом, За

ужином и за обедом...—

Самойлов не сбивается на фельетонное осуждение духовного мещанина, а

воззывает к нему, который «и сам был маленькой вселенной, божественной и

совершенной»:

Кто научил его томиться,

В бессмертье громкое стремиться,

В бессмертье скромное входя?

Конечно, здесь вспоминается пастернаковское «насколько скромней нас самих

вседневное наше бессмертье» и «А человек — иль не затем он, чтоб мы забыть его

смогли?» Ходасевича, но в данном случае даже в переимчивости есть открытая

непринужденность, оправдывающая наличие первоисточников. Самойлов вообще не

стесняется полуцитировать при случае, но, впрочем, этого не стеснялись и многие

наши предшест-венники,— скажем, тот же Пушкин и Блок,

187

1еперь—о недостатках книги как таковой. Прошу извинить меня за

бесцеремонность, которую может оправдать лишь моя любовь к поэту, но Самойлов

пишет непростительно мало, это огорчает тех, кто любит его поэзию. Конечно, по

выражению Светлова, «лучше писать непростительно мало, чем непростительно

много». Тем не менее я убежден в том, что человек такого недюжинного дарования, как

Самойлов, не должен растрачивать столько сил и времени на переводы. Переводы —

это дело нужное, благородное, но только в тех случаях, когда не мешают собственной

работе. То огромное количество строк, которое перевел Самойлов, явно сказывается

кое-где не только на количестве строк собственных, но, к сожалению, и на их качестве.

Это второй, может быть, самый серьезный недостаток книги, которая могла быть не

только вдвое больше, но, может быть, и вдвое лучше. Но, к сожалению, в книге много

скользящего, первопопавшихся строк, поставленных явно с переводческой легкостью,

которая нарушает общий строй, непринужденность: «Кони, тонкие, словно руки», «И

сызнова подвиг нас мучил, как жажда...», «...Чьи-то судьбы сквозь меня продеты...».

Появляются рядом с прекрасными строгими строками такие ориентальные красивости:

«И когда, словно с бука лесного, страсть слетает — шальная листва...», «И птицы-

память по утрам поют, и ветер-память по ночам гудит, деревья-память целый день

лепечут. .», «Вкруг дерева ночи чернейшей легла золотая стезя. И молнии в мокрой

черешне— глаза», «И волосы струятся по плечам, как музыка немая...», «Февраля

неистовая месса» и т. д. То, что может с грехом пополам сойти как посредственный

перевод, вопиет рядом с такими стихами, как «Зрелость», «Сороковые», «Перебирая

наши даты», «Стихи о Иване». Стихотворение «Предместье» кажется переводом из

Межелайтиса, «Белые стихи» — переводом из Жака Превера, стихи «Мост», «Первый

гром» — переводом из Сельвинского, стихотворение «Элегия» — переводом из Л.

Мартынова. А поэт должен прежде всего переводить самого себя.

1972

И В САНЧО ПАНСО ЖИВЕТ ДОН-КИХОТ

«Я

#В хоть и ем хлеб в страхе, по все-таки наедаюсь досыта, и это для меня главное —

нее равно чем, морковью или куропатками, лишь бы наесться»,— заявляет Санчо,

возвратившись после незадачливого губернаторства к своему господину.В этой фразе

обнаженно сформулирована вся сущность бездуховного мирового мещанства, часто

играющего в духовность. Понятие «наесться» — этот идеал так называемого

«мещанина» — не следует понимать только физио* логически. Современный мещанин,

в отличие от Санчо, может быть подтянутым, стройным, с натренированными I реблей