пости нельзя построить мудрое здание».

1973

СКОМОРОХ И БОГАТЫРЬ

уществует определение «поэт для поэтов». Обычно так называют человека, не

снискавшего громкой известности среди широких читательских масс и тем не менее0

оказавшего влияние на коллег по перу более известных, чем он сам. Но в этом

определении есть логическая неточность. Влияя на коллег, такой поэт через них

оказывает влияние и на широкого читателя и, следовательно, уже не является «поэтом

для поэтов».

Так называли когда-то Хлебникова. Действительно, в течение долгого времени

Хлебников доходил до широкого читателя в основном преломленно — через Мая-

ковского, считавшего его своим учителем и творчески разработавшего открытия

«дервиша русской поэзии». Сейчас у Хлебникова все больше и больше прямых чи-

тателей, и все реже в статьях о нем употребляется эта сомнительная формула — «поэт

для поэтов».

В «поэтах для поэтов» долгое время ходил и Николай Глазков. Кстати, он в

юношеские годы декларировал родство своей судьбы с судьбой Хлебникова:

Куда идем? Чего мы ищем? Какого мы хотим пожара? Был Хлебников. Он умер

нищим, Но Председателем Земшара.

Стал я. Па Хлебникова очень, Как говорили мне, похожий: В делах бессмыслен, в

мыслях точен, Однако не такой хороший...

196

Пусть я ленивый, неупрямый, Но все равно согласен с Марксом: В истории что

было драмой, То может повториться фарсом.

Не проводя никакой аналогии между Глазковым и Хлебниковым, я все же замечу,

что некоторые обстоятельства жизни у них были действительно сходны. Глазков еще с

довоенных литинститутских времен был своеобразной знаменитостью,—правда,

кулуарной,—отчасти по собственному пренебрежению к печатанию, отчасти по другим

причинам. К читателю он прорывался опять-таки преломленно—через творчество

своих товарищей — Кульчицкого, Луконина, а позднее Слуцкого и Межирова. Не

случайно первая книжка стихов Межирова называлась «Дорога далека» по

одноименной строчке Глазкова.

Я сам себе корежу жизнь, валяя дурака. От моря лжи до поля ржи дорога далека.

Помню, как однажды во время разговора о силе интонации в становлении личности

поэта Луконин вдруг озарился улыбкой, процитировав мне стихотворение Глазкова о

футболистах, которое начиналось так:

Бегут они без друга, без жены...

И действительно, какая чистая, лукавая и в то же время грустная интонация. Так

мог написать только Глазков.

Когда мне впервые попали в руки стихи Глазкова, то я буквально бредил его

строчками, сразу запомнившимися наизусть —так покоряюще они входили в душу. В

них было то чудо естественности, когда прочтенное тобой немедленно становится

частью тебя самого, и уже навсегда.

У молодости на заре стихом владели мы искусно, поскольку были мы за ре-

волюционное искусство. Я лез на дерево судьбы по веткам мыслей и поступков.

197

Против меня были рабы буржуазных предрассудков. Оставить должен был ученье,

хоть я его и так оставил. Я исключен как исключенье, во имя их дурацких правил.

Ухудшились мои дела. Была ученья карта бита, но Рита у меня была, — Рита, Рита,

Рита. * Студенты хуже школьников

готовились к зачетам, а мы всю ночь в Сокольниках — зачеты нам за чертом! Зимой

метель как мельница, а летом тишь да гладь: конечно, разумеется, впрочем, надо

полагать...

Какие плавные ритмические переливы! Полное отсутствие профессиональной

натуги. Написано как бы играючи, с веселым ощущением собственной силы. Иногда

читаешь чьи-нибудь стихи и видишь, что они заранее как бы кибернетически

вычислены. Но даже если такие стихи говорят о радости, то это не передается, ибо

самая оптимистическая информация, переданная роботом, не заменит живую улыбку

на лице живого человека.

Или так начинается повесть, как небо за тучами синее. Почему ты такая — то есть

очень добрая и красивая?

Необыкновенно простые, «миллионожды» повторявшиеся слова, но в каком

обаятельном порядке они поставлены! Именно обаяние порядка слов, то есть поэти-

ческая интонация, и дарит нам счастливое ощущение поэтической свободы. Ей-богу