После его смерти, когда мясное скотоводство уже давно приносило доход лишь крупным хозяйствам, уже дети Огюста добились присоединения ранчо к одному из Национальных парков, навсегда обезопасив, таким образом, от чьей-либо алчности сосны, так любимые их дедом.

* * *

В 1913 году Джонатан Линдейл в сопровождении жены поехал в Денвер, оставив ранчо на Огюста, жена которого была на девятом месяце, чтобы сесть в городе на поезд, идущий на восток. Хозяина ранчо снова разрывали на части сомнения: он направлялся в Геттисберг и сам не знал, хочет ли быть там, хочет ли вспоминать... Однако приближалось пятидесятилетие битвы, к тому же где-то там была могила его отца, место упокоения любого неизвестного солдата, и с приближением июля Линдейл-старший все чаще являлся сыну во сне. Джон знал, что не найдет того места, но чувствовал, что должен попытаться.

Так или иначе, когда наемный открытый экипаж вез их через город, тем же путем, каким когда-то шли войска, воспоминания захлестнули его. Северяне наступали с Юга, Южане шли с севера и шутили, что, чтобы попасть домой, им надо пройти сквозь янки. Коляска подпрыгнула, твердая рука Алисы легла на его кисть, придавая уверенности, если не мужества, ее поддержка значила очень много, не будь жены, он, должно быть, не выдержал бы и приказал повернуть назад. Но вот позади осталась Лютеранская семинария с ее шпилем, как точка невозвращения, а лошади все бежали, неудержимо увлекая повозку вперед.

Так, или иначе, когда наемный экипаж покатил по дороге к Кладбищенскому холму, и вдали показалась громоздкая арка, сулящая, как и много лет назад, грозной надписью на воротах преследование по закону любому, кто придет с оружием на освященную землю, что-то напряглось внутри Джонатана Линдейла, и влага застлала глаза, а когда он, смахнув не желающие уходить слезы, прозрел, его взгляду открылось то самое место. Дыхание прервалось от изумления: на поле боя, где когда-то три дня гремела канонада, крики раненных пронзали небеса, и кровь стояла лужами среди камней, не впитываясь более в пресыщенную землю, высились ряды палаток. В замешательстве Линдейл припомнил то, что сперва показалось ему странным, но о чем он вскоре забыл: попутчики, узнавшие, что они направляются в Геттисберг, окидывали взглядом его серый, сшитый недавно мундир и не выказывали удивления.

Экипаж, подъехав к границе лагеря, остановился, Джон, оглядевшись по сторонам, спрыгнул первым и, протянув руку, помог спуститься Алисе. Старики в серых и синих мундирах сидели на походных стульях, ходили взад-вперед или говорили о чем-то, собравшись группками. Залатанная форма, старые шрамы.

Джонатан отошел, направившись к человеку в сером мундире, который курил в одиночестве, сидя перед палаткой.

– Не скажите ли, что происходит?
– спросил он и представился, сняв шляпу.
– Джонатан Линдейл. Миссис Линдейл.

Человек поспешно вскочил, уступая место, Алиса опустилась на предложенный стул, аккуратно расправив юбку и открыв веер.

– Спасибо, сэр.
– сказала она, кивнув.

– Винсент О'Мелли.
– представился он, - К вашим услугам. Мэм. Сэр. Разве вы не знаете? Мы отмечаем пятидесятилетие Битвы, все это продлиться три дня, или, по крайней мере, так запланировано. Нас пригласили. А вы не знали?

– Нет, - покачал головой Линдейл и вынул из кармана сигару. Винсент поднес ему свою папиросу.

– Спасибо, - сказал Джон.
– Мы живем на отдаленном ранчо...

– Ну, тогда добро пожаловать!
– широко улыбаясь, Винсент стукнул его по спине.
– Я сам пошел в армию в пятнадцать. Тогда это казалось отличной идеей. Сказал, что мне восемнадцать. Ладно, вы, наверное, устали с дороги. Осматривайтесь, располагайтесь. Можете устраиваться в моей палатке.

Джон пожал ему руку и человек исчез внутри брезентового шатра.

– Как себя чувствуешь!
– спросил Джон, - Ты побледнела.

– Ничего.
– веер качнулся и замер.
– Я действительно устала немного, а ты иди, осмотрись.

Джонатан медленно шел, петляя между палатками, отыскивая дорогу. Его мысли плавно текли, как вода в равнинной реке. Подумав о старых воротах на Кладбищенском холме, он усмехнулся. "Окрестных тюрем явно не хватило бы, если бы кто-нибудь вздумал покарать всех, кто тогда нарушил покой здешних мертвецов." Наконец Линдейл вышел на новое мемориальное кладбище, открытое в год переломной битвы и остановился, сняв шляпу. Солнце склонялось к горизонту, его алый свет отражался в розовато-лиловых надгробиях, резкой тенью обнажая каждую выбоину; здесь не было разнообразия дат, лишь первое, второе и третье июля и всего один год. Джонни-младший задумчиво бродил средь камней, останавливаясь подолгу у тех, где было выбито всего одно слово. Проводил кончиками пальцев по глубоким разрезам, буква за буквой, пытаясь понять, уверенный, что сможет почувствовать. "Неизвестный". Линдейл не хотел, чтобы жена или кто-нибудь другой, сопровождали его здесь, ему надо было побыть одному, чтобы постараться уловить смутное предупреждение. Пожалуй, только одного человека ему не хватало рядом, странного янки со шрамом, опоясавшим горло.

Он устал и глубоко вздохнул, облокотившись на очередное надгробье, когда внезапно, вопреки всякой логике понял, что нашел нужное место и, подняв голову, увидел себя посреди розоватого моря камней.

– Пожалуй, - негромко сказал Джон, - здесь я оставлю свои поиски. Слишком много имен и неизвестных больше, чем нужно. Не знаю, здесь ли ты, отец, но мне кажется, и значит, пусть будет так. То, что скажу, относится ко всем, синим и серым.

Линдейл склонил голову, читая молитву, потом распрямил спину и улыбнулся.