– Он жив?

Между нами сгустилась тоска. Не знаю, почему я спросила, ведь мы даже не были знакомы.

– Мы давно не виделись, – сказал мужчина. – Он со своей мамой, и хотя мне не нравится это признавать, но сейчас они в лучшем месте.

Мой рот снова приоткрылся, образовав букву «О», и меня охватила волна жалости. Надеюсь, моя мама тоже в лучшем месте.

Он улыбнулся:

– В Мексике.

– В Мексике, – медленно повторила я. На этот раз он засмеялся и положил ладонь на мою руку.

– Точно, – сказал он. – Большая страна по ту сторону границы.

– Границы Соединенных Штатов, – уточнила я. Этот мужчина наверняка не в своем уме. Я улыбнулась ему самой вежливой «как-скажете» улыбкой.

– Современные дети, – вздохнул он. – Я думал, ты сказала, что любила читать.

– Я знаю, что такое Мексика, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал беспечно. – Просто... они закрыли свою границу во время Войны. И послали армию охранять ее.

Я помнила кадры новостей: люди, пытающиеся вскарабкаться на стену во время самых сильных беспорядков, подкладывающие самодельные бомбы, чтобы прорваться через слабые места. Мексиканские ополченцы окружали их и отбрасывали обратно в Техас и Калифорнию. Они не желали иметь никаких дел с Америкой, опасаясь появления таких же повстанцев в собственной перенаселенной стране.

Мужчина поморщился.

– Я слишком хорошо это помню.

Мы завернули за угол шкафа и остановились у нескольких мятых карт, прикрепленных к стене. На одних картах были изображены различные континенты, на других – Грейт-Смоки-Маунтинс.

Одна из карт была очень похожа на ту, что висела в комнате связи в Стойкости. Эта также была утыкана красными и зелеными булавками, но не только восточные районы страны, западные тоже.

– Времена меняются, – сказал мужчина.

На политической карте мира он нашел Мексику и задержал на ней палец, глядя куда-то вдаль.

Он не мог говорить правду. Ни одна страна не принимала граждан США, особенно после того, как президент Скарборо объявил переход границы нарушением закона. Война повергла весь мир в упадок, и когда Скарборо объявил экономическую независимость краеугольным камнем Реформации, мир в конечном счете оставил нас восстанавливаться самостоятельно.

Мои глаза опустились ниже, к стопке плоских деревянных ящиков.

– Хочешь посмотреть? – спросил мужчина, блеснув глазами.

Я пошла следом за ним к ящикам. Он отодвинул верхнюю крышку.

– Ты знаешь, что это?

У меня отпала челюсть. Внутри ящика находилась стеклянная витрина, обложенная соломой, а внутри нее лежал старый документ, пожелтевший от времени.

В самом верху надпись «Конгресс, 4 июля 1776» и ниже «Декларация принята единогласно тринадцатью соединенными Штатами Америки».

– Это Декларация независимости, – сказала я. – Она настоящая? Я думала, Скарборо велел убрать ее в архивы во время Реформации.

– Так и есть, – расстроенно ответил мужчина. – Архивы. Величайшая коллекция запрещенной литературы после Ватикана. Я рад, что ты ее узнала.

– Я не видела ее даже на картинке с самого детства, – сказала я. – Как вы ее достали?

– Моим людям удалось забрать некоторые вещи, перед тем как меня выгнали из города.

Я не очень поняла, что он хотел сказать. Мой взгляд пробежал по листу и остановился на следующих словах: «В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье».

В Стойкости Джесс сказал мне что-то похожее.

– Кто вы? – спросила я.

Прежде чем он успел ответить, открылась входная дверь, и мое внимание привлекли звуки снаружи. Сквозь синеву ночи до нас долетел смех. Смех и радостные возгласы. И что-то еще.

Пение.

В дверном проеме стояли двое: сердитый мужчина с бородкой, Макс – судя по выражению лица, он до сих пор был не слишком рад нашему присутствию, – и Джесс, моргнувший, заметив меня. Он снова отдал честь, на этот раз пожилому библиотекарю. Определенно, это место изменило его манеры.

– Сержант-майор Уэйт, – представил Макс, но дернувшийся глаз библиотекаря уверил меня в том, что он узнал дядю Чейза.

– Извините за беспокойство, сэр, – сказал Джесс. Он стоял ровнее, чем я когда-либо видела, как будто не был способен на сарказм, который я так привыкла слышать из его уст.

Я разгладила свою толстовку, осознав, что недооценивала важность пожилого мужчины для лагеря. Библиотекарь только махнул рукой.

– Прошу, – сказал он, отклоняя почтительность Джесса. – Те времена давно прошли.