Где я?

Хороший вопрос.

Я лежу на кровати, и это не моя кровать. Металлическая, решетчатая, на ней тонкий матрац и видавшее виды постельное белье — вроде того, что выдают проводники поездов. Я точно не дома, но это пока все, что можно утверждать с определенностью.

Прямо под носом из стены торчит старая круглая электрическая розетка, установленная, вероятно, еще при Хрущеве, а может, и раньше, выключатель и загадочная конструкция с одним рубильником, двумя выпирающими штепселями и шестью небольшими дырочками. Конструкция прибита пылью и сливается со стеной единым темно-персиковым мазком. Интерес к ней быстро увядает, когда я замечаю чуть ниже нанесенные под трафарет буквы и цифры:

РАДИО 220

Понятно… с этим разобрались…

Все немного проясняется, когда я приподымаюсь на локте (металлическая сетка протестующе скрипит, обнаруживая еще одно свое замечательное свойство) и оглядываю палату. Теперь я не сомневаюсь, это именно она. Пять однотипных коек, какие можно встретить только в больницах или пионерских лагерях…

Может и не только пионерских, хе-хе…

…пять обшарпанных тумбочек, четыре стула (будто пациентам палаты предлагается сыграть в старую добрую игру «Кто лишний?»). Линолеумный пол со следами возгорания между койками у окна. Глядя на обугленную поверхность, почему-то вспоминаю «Туманность Андромеды» писателя Ивана Ефремова.

Там, кажется, темные пятна остались от членов экипажа звездолета, после того, как ими подкрепились представители инопланетной фауны…

Инопланетной…

Это прилагательное вызывает из памяти другие имена, Шкловского и Сагана. Правда, мне пока не по силам вспомнить, кому они принадлежат, тоже фантастам или ученым. Скажем, астрономам, баловавшимся пером, раз появились как ассоциация, стоило мне только задуматься о научной фантастике. Наверное, я читал их книги. Или книги, где эти двое упоминались. Не могу сказать. Остальное — пока за гранью.

Ладно, иду дальше.

Последней мне на глаза попадается массивная и клыкастая железная вешалка. Такую — не согнешь никаким пальто.

У самой двери — участок зеленого кафеля полтора на полтора метра, хоть какое-то разнообразие на унылом, грязно коричневом фоне. Оазис в пустыне. Там, вероятно, некогда висел умывальник, теперь от него остался лишь огрызок водопроводной трубы, заканчивающейся вместо крана заглушкой. Из-под заглушки торчит пакля. Нет сомнения, этот источник давно иссяк.

Итак, я — в больнице…

Вот только я совершенно не помню, как здесь очутился. У меня вообще ничего не болит, можно сказать, я чувствую себя прекрасно. По крайней мере, физически.

В палате кроме меня — никого, и что-то мне подсказывает, вряд ли, пока я спал, соседи удалились на перекур или отправились в столовую. Все койки идеально застелены, а тумбочки также идеально пусты.

Все, кроме моей. Тут все, вроде бы, в норме. Синий томик Герберта Уэллса из полного собрания сочинений, на обтрепанном корешке — цифра 2.

«Война миров». Хорошая книга для больницы.

Почему именно для больницы? С чего ты взял? Ничего себе, подходящий роман. И какими, по-твоему, терапевтическими свойствами могут обладать зловещие инопланетные треножники, ходячие циркули размерами с телебашню, хватающие спасающихся бегством бедолаг, как деревенские мальчишки — несчастных раков из-под коряг в пруду на окраине села?

Мне где-то когда-то попадалось, будто в минувшую Мировую войну очутившимся в госпиталях солдатам в качестве терапии прописывали «Трех мушкетеров» Дюма, и самые безнадежные шли на поправку. Целые палаты тяжелораненых фронтовиков стояли в очередях, книг на всех не хватало, а, если среди пациентов оказывался человек, наделенный даром чтеца, опаленные на полях сражений ветераны замирали как дети, очарованные сказкой, рассказанной мамой или бабушкой.

Наверное, мне читали роман Уэллса, когда я был маленьким, проносится у меня, и я даже вижу себя под одеялом, с компрессом на лбу и сжимающим под мышкой градусник, а рядом — женский силуэт. Мамин?.. бабушкин?.. Не знаю. Их лица расплывчаты, и это пугает.

Проведя ладонью по лбу, на нем — испарина, возвращаю взгляд на прикроватную тумбу.

Рядом с томиком Уэллса — литровый картонный пакет сока Jaffa, старомодный граненый стакан и куча носовых платков.

Странно, как тихо… — приходит новая мысль. — Быть может, сейчас, тихий час?

Поскольку в палате, кажется, больше изучать нечего, смотрю в окно. За замызганными стеклами — голые мачты тополей под серым небом, излучающим тусклый безрадостный свет.

Н-да… Март, не иначе. Ну, или ноябрь…

По спине снова пробегает холодок. Черт, я не имею ни малейшего представления, какая сейчас пора года, не то, что дата календаря. Это открытие шокирует, оказывается, у меня амнезия?