Тем временем, свет становился все ярче. Это уже не свет, это какая-то электрическая дуга или ядерная вспышка. Кажется, я становлюсь прозрачным. Я вот-вот испарюсь.

И тут, неожиданно, слышу приглушенные голоса:

— Пульс восемьдесят, давление семьдесят на сорок пять…

— Адреналин…

— Пульс нитевидный, семьдесят шесть, давление пятьдесят на сорок пять…

— Давление падает! Сильное кровотечение! Остановка!

— Дефибриллятор. Двести. Руки! Разряд!

— Нет пульса…

— Двести пятьдесят! Разряд!

— Нет пульса!

— Кровь первая отрицательная — три единицы... Готовьте торакотомию…

— Мы его теряем!

— Триста. Руки! Разряд!..

Голоса постепенно затихают, таят, будто возгласы провожающих на причале. Плавно покачиваясь, моя лодка медленно дрейфует все дальше от причала. И вот, я уже не слышу ничего. Вместе с голосами постепенно меркнет свет.

II. Che mai…

Я открываю глаза.

Вижу над головой белый потолок, усыпанный мертвыми детекторами дыма. Выкрашенные в цвет гнилого персика стены. Флуоресцентные лампы горят, но света маловато — плафоны из рифленого пластика не протирали тысячу лет. При включенном освещении мне видны высохшие мумии мух внутри плафонов.

Бедолаги, блин…

Крайняя у окна лампа мигает каждые несколько секунд, навевая мысли о снятых в Голливуде фильмах ужасов или компьютерных играх типа Doom.

Напрягаю уши: кроме мерного гудения ламп не слышно ни звука. Или окно закрыто ставнем с противоположной стороны. Или за ним вообще ничего нет. Вакуум, безвоздушное пространство, никаких колебаний, колебаться нечему.

Я оглядываюсь и вижу лишь казарменные изыски: пустые кровати, аккуратно застеленные одеялами на рыбьем меху, и тумбочки, напоминающие кладовые античного Рима после налета вандалов. У коек — такой необжитой вид, что даже воображение не в силах дорисовать поверх них соседей по палате — других пациентов.

Зато мои койка и тумба выпадают из общей картины. Тут все в порядке. Вижу пакет апельсинового сока Jaffa, граненый стакан и носовые платки, книгу Герберта Уэллса и колоду карт.

Очень хочется пить. Глотаю немного сока из пакета. Мысль о том, что он может быть не свежим, не успевает прийти в голову. Но, сок превосходен, делаю второй глоток… и замираю.

Это уже было… Да, да! Все это уже было!

Пытаюсь вспомнить, что же произошло. Не получается. Я не знаю.

Хотя…

Ужас медленно, холодными пальцами забирается под ребра, нащупывает сердце. Оно трепещет. Паук птицеед и канарейка, угодившая ему на обед.

Да нет… это был сон…

Ага, скверный сон, и не более того…

Встаю и выхожу в коридор. Он все тот же. Хотя вечернее, искусственное освещение здорово его меняет, я его узнаю, это точно он.

Теперь я убежден — раньше свет не горел. Впрочем, больница не рискует получить к оплате счет, который проще съесть, чем оплатить. Освещение, скажем так, экономное. В темном коридоре горят лишь две лампы.

Одна на стене над столом, где должна сидеть дежурная медсестра. Но никто (я уже не удивляюсь этому, и холод внутри обжигает все сильнее) там не сидит. Вторая — над импровизированной скамеечкой из МДФ перед дверью с табличкой:

Манипуляционная-2

Свет обеих ламп падает конусами и отражается от кафельных плиток на полу.

Атмосфера мрачноватая, тем более, что вокруг ни души. Мертвая тишина давит на нервы еще сильнее.

— Але! Не может быть, чтоб тут никого не было! — кричу я в пустой проход, и мой немного искаженный эхом голос затухает в дальних концах коридора.

И — ничего не происходит.

— Бляха, это уже не смешно!.. А если так?!

Я хватаю ближайший стульчик за ножку, и со всего размаха бью о стену. Кисть пронзает острая боль. Разжимаю пальцы, стул падает на пол вместе с кусками штукатурки из ссадины в стене. В ответ лишь гулко отзывается в груди: тух-тух… тух-тух… Потираю ушибленную руку здоровой. Боль быстро проходит, снова хватаю стул.

— Слышите, уроды?! — ору я, вращая головой, будто загнанный зверь. — Я вам сейчас здесь все нахрен разнесу, понятно?! Задрали, блин!!!

— Ин-ин-ин… — откликается с двух сторон коридор, словно насмехаясь над моими потугами.

— Иеэх! — Через секунду стул летит в ближайшее окно. Спинка врезается точно между створками в центр рамы и, вместо ожидаемого полета наружу стул, отскочив, как мяч, падает на пол. Одно из стекол лопается, осыпается осколками, другое покрывается паутиной трещин. Звук посреди больничного безмолвия ничуть не уступает взрыву, распарывает тишину, но, это не длится долго. Как только последний осколок находит свое место на полу, тишина возвращается торжествуя, смыкается надо мной, как студеная вода в проруби.