Вскоре весть моя облетела всю округу, и через время собрались меня люди в Рим сопровождать.

Так вот, я к Риму и прибился. Как раз ко времени тому Геродот с собою покончил. Упал меч на него Дамоклов, да так и забил насмерть.

Во время того сотрясения все и случилось. А через время я появился там, но слух обо мне еще ранее дошел.

Дамоклид, меня знавший, римлянам посоветовал, а люди мои подтвердили, что то Богу угодно, рассказав о разрушенном доме моем. Так вот, все в одно сплелось, и римляне поверили.

Сразу же на трон возвели и императором величать начали. Здесь-то я и развернулся во все стороны. Сразу благами себя окружил и велел побольше дань ту сопричитать к Риму. Городу тому, меня поднявшему, дал я особую власть. Разрешил дань не нести и свои почести мне воздавать.

Римлянам же объяснил, что Богом так сказано и велено. Поверили они тому, и все сошло с рук гладко.

Были все довольны: и те, и другие. Другу своему Дамоклиду я дань свою воздал. Приблизил особо к себе и дал право властью моею пользоваться. Разрешил судить всякого, кто грех какой совершит супротив римлян. Дал земли ему попозже и тем городом вознаградил, что меня вырастил, как царя. К делу написаний разных я особо не налегал. Больше к другому прикладался.

Велел бани большие создать и всем ходить туда, в благовониях парясь и лаврами себя увенчивая, которые, как венец, на головах носили.

Был я в банях тех купальнях самым главным. Венец лавровый из золота носил. От того и утоп в конце жизни моей благой, хотя чтобы достичь того изрядно мне попотеть пришлось. И мне божеское имя присвоили.

Гименеем обозвали, да так и запечатлели в облике и истории самой. Софокл много обо мне писал и создавал свое. Гомер прибился однажды. Ему я свою историю поведал, да не знаю: разнеслась ли она по свету или так и осталась. Другу своему Дамоклиду особую честь я создал.

Велел Софоклу ряд подвигов сочинить для героя того. Часть из них полуправдой состояла. Но греки присвоили себе ту мою благодать и героя друга моего по-другому величали.

Гераклом его обозвали от величины мускул его и тела статного. Часто голым он ходил и так запечатлели его мастера мои, которым дал я указание лепить стати людские и к божествам их причислять.

Я открыл век золотой лепки. Создали мастера из главы моей голову золотую, да так и обозначили ее в истории, которую я сам "поправил" и городу тому заместо Александрии другое имя присвоил. Город богатым особо слыл. Узнаете или угадаете сами. Саму Александрию к берегу другому унес, чтобы вовек никто не разобрался, что к чему.

Мало ли кто словом обмолвиться может. И царю имя немного изменил, и жене его, да и другим также. Себя же оставил, как имя то измененное. Не хотел оставаться в истории безродно идущим. В общем, всем хорошо при мне было, кто возле меня и состоял.

А, что до других - то я не знаю. Мало кого вообще видел, а в войнах, кроме тех набегов, и не учавствовал. До смерти своей так я больше и не женился. Незачем было. И роду своего не продолжил. Зато воспитал юношу одного сызмала. Стал он, как сын мне приемный, как и я когда-то был. Разрешал все ему, даже то, от чего сам когда-то отказался. Так вот его детство под моим руководством прошло.

Воспитывал я его во многом. Учил всему, что сам знаю и другие до меня знали. Был он смышлен и все на лету схватывал. Хороший из него получится воин и вождь людской. Так я думал еще тогда. Но про него не знаю, так как жизнь моя завершилась и от золотого венца того я утоп. Не уследили девы за мною. Дурно мне стало, да так тот венец ко дну и потянул. Пока руками взмахнул, то уж воды нахлебался. В общем, смерть моя рано пришла. Мог еще пожить, хотя по возрасту и староват был.

Взошел при мне еще один человек. Цицероном звал я его. Пришел он ко мне издалека и хотел обучиться всему. Долго просил и я согласился. Но не совсем успел я то сделать. Только голос и ум начал его прорезаться, как меня не стало. Вот и вся правда, что я хотел утаить от вас. Что еще хотите спросить? Бог, правда, предупреждает:

– Хоть и много он говорил, но все же кое-что покрывает.

– Что же?
– мы спрашиваем у души той, в подземном царстве томящейся.

– Думаю, что еще про один грех я не рассказал. Друга своего я погубил, а не в город тот отправил. Дамоклиду позавидовал. Больше девы его любили, чем меня самого. Вот я и погубил его, а слух пустил, что сотворилось то по-другому.

– Что еще опустил?
– сурово Бог спрашивает.

– Не знаю, - душа отвечает и глаза от Бога прячет.

– Ладно, ступай, - сам Бог его отправляет, - скажу сам, коль ты того боишься. Иди, грех свой искупай. Еще долго мучиться будет, пока отпущу я его и вновь на землю отправлю.

Удалилась та душа, а мы наедине с Богом остались. Спрашиваем уже его, что тот нам недосказал.

Бог же по-своему отвечает.

– А недосказал он то, что мне и говорить непристойно. Много грехов за ним числится, но тот особый. От него то происходяще и в детстве далеком его еще иным именем звали. Дальше имя свое он сменил, когда в ученики подался,

а позже и вовсе к другому прибился. Вот об этом он и недосказал. Делу тому многих обучил. Дев иногда мучил, а также их свершать многое заставлял. Так он на свет грех тот породил, да и по сей день он мало выводится. Во многих душа его праздно пущена и теперь, остается в былинах головы какой.