Случилось так, что к патриарху пришёл князь Василий Шуйский, когда в патриаршей комнате был и Гермоген. Князь пристально посмотрел на него и обратился к Иову, низко поклонившись:

— Святой отец, Патриарх всея Руси, послушай, о чём глаголют бояре и честные дворяне, устыди Бориса Годунова, не уговаривай его боле, дабы изволил принять корону. Сие смеха достойно. В народе говорят, что ты норовишь Борису Годунову и сие во вред и самому Борису, и державе.

Гермоген смотрел на Шуйского с некоторым удивлением. Он слышал о князе другое: мягок, хитроумен, уклончив. И вдруг эта резкая речь и правда в каждом слове.

— Дозволь, святой отец, и мне слово сказать в поддержку князя. Скоро два месяца, как у нас нет царя. Не было бы беспорядков. И слышно, смелеет крымский хан, начинает делать вылазки. Отказник Годунов токмо бесчестит русскую корону. Дело ли мы, затеяли?

Шуйский вдруг поклонился Гермогену, прибавив:

— Прими поклон мой, казанский митрополит, за правду слов твоих.

И, снова обратившись к Иову, добавил:

— По мысли бояр и дворян многих, надо бы внове собрать собор и выбрать другого царя.

Лицо патриарха выразило испуг и растерянность. Он молчал, что-то обдумывая, и наконец произнёс:

— Худо, ежели беспорядки учнутся среди бояр. Доведи, князь Василий, всем боярам о моём решении начать крестный ход в Новодевичий монастырь во вторник, 21 февраля. И ежели Борис Фёдорович и на сей раз откажется от царства, то отлучу его от церкви, а сам сложу с себя панагию, сниму святительские одежды, оденусь в простую монашескую рясу. И не будет службы по всем церквам.

О, как пророчат порою иные наши слова!.. Угрозе патриарха Иова суждено будет исполниться. Только не сам он сложит с себя панагию, а сорвут её вместе со святительскими одеждами, и случится сие не в столь отдалённом времени.

Шуйский и Гермоген тревожно молчали, словно их коснулось трагическое дыхание грядущих лет.

Иов сделал всё, как обещал. Но и тут, как обычно, перестарался от усердия. Когда двинулся крестный ход, из Успенского собора вынесли икону Владимирской Богоматери и множество других образов и крестов из церквей. Люди с изумлением шептали:

— Чудотворную икону Богородицы воздвигнули...

— Слыхали ай нет, Божий человек надысь сказывал: «Аще будут сдвигнуты святые иконы, будет сдвигнута и держава. Наказаны будем за грехи наши...»

Гермоген знал о решении Иова воздвигнуть образ Владимирской Богоматери и пытался вместе с Крутицким архиепископом, с которым находился в одномыслии, отговорить Иова от его затеи. Но Иов опечалился и даже рассердился на непрошеных советчиков. Гермогену стало жаль его. Видно было, как устал Иов от тяжёлых патриарших обязанностей при лицедее Годунове. От Богоматери Владимирской он ожидал скорой помощи в своём многотрудном деле. Да ведь от века не бывало такого на Руси, чтобы воздвигались чудотворные иконы.

Скорбя об этом, Гермоген сослался на нездоровье и не стал принимать участия в крестном ходе. Не чаял, когда кончится эта маета царского венчания Годунова. Но, когда Годунов совершил, наконец, торжественный въезд в Москву по случаю своего обещания облечься в порфиру царскую, Гермогену пришлось после молебна в Успенском соборе вместе с духовными особами принести поздравление Борису Фёдоровичу с патриаршим благословением его на все великие государства Российской державы.

Оставалась ещё присяга новому царю с покрестной записью. Ознакомившись со словами присяги, Гермоген впал в уныние, чего не позволял себе никогда, почитая уныние великим грехом. Каждое слово в этой присяге жалило недоверием и обидой.

Судите сами, что должен был испытать честный человек, читая строки присяги:

«Мне над государем своим царём и над царицею, и над их детьми в еде, питье, и платье, и ни в чём другом лиха никакого не учинить и не испортить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого человека не слушать, зелья лихого и коренья у него не брать; людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государское лихо. Также государя царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не насылать и следу не вынимать никаким образом, никакою хитростию. А как государь царь, царица или дети их куда поедут или пойдут, то мне следу волшебством не вынимать. Кто такое ведовское дело захочет мыслить или делать и я об этом узнаю, то мне про того человека сказать государю своему царю, или его боярам, или ближним людям, не утаить мне про то никак, сказать правду, без всякой хитрости; у кого узнаю или со стороны услышу, что кто-нибудь о таком злом деле думает, то мне этого человека поймать и привести к государю своему царю или к его боярам и ближним людям вправду, без всякой хитрости, не утаить мне этого никаким образом, никакою хитростию, а не смогу я этого человека поймать, то мне про него сказать государю царю или боярам и ближним людям».

Было о чём подумать людям, читая слова этой клятвы. Сколь же не уверен был в себе царь Борис, ежели подозрительность брала над ним такую силу! Лихие люди есть везде. Их не избыть. Но ты на то и царь, чтобы доверять праведным и честным. А ты, Борис, подбиваешь честных да праведных, чтобы доносили на лиходеев либо даже на простаков, кои обмолвятся неосторожным словом. Доносительство у тебя в великом почёте числится. Ты возводишь донос в гражданскую обязанность. Ох, горе нам будет при таком царе!