Шрифт:
‹1957›
ОГОНЬ ЛЮБВИ
Любовь — это жгучее пламя тревоги, Оно тебя жжет, но желанны ожоги. Подальше уйдешь от огня — ты спасен, Но этот, бездымный, что скрытно зажжен, — Чем дальше, тем жжет он сильней, без сомненья; От пламени этого нету спасенья! ‹1958›
ТРИБУНА МИРА
Дошло предание до нас, Что некогда гора Парнас, Травой покрыта вечно юной, Была священных муз трибуной. Когда, в давно прошедший век, Был первым древний мудрый грек, Весь мир, который беспределен, Внимал тому, что скажет эллин. Но высох Греции родник, Увял в ее горах цветник, И утвердились в эти годы Иноязычные народы. Всех музыкой своей строки Пленил волшебник Рудаки. Слова сдались ему на милость, Пред ним величие склонилось. Могу ли я, простой таджик, Судить, насколько он велик? Но для певца, чья мысль блистала, Трибуной Крыша Мира стала. ‹1958›
МОЕ НАСЛЕДСТВО
Случалось, что плут, применяя бесчестные средства, Полмира захватывал сыну и внуку в наследство. Другому и недра земные, и моря соседство, Поместья, сады и поля доставались в наследство. Случалось, что брат жаждал крови и гибели брата, Как будто им было двоим на земле тесновато… Но мне мой отец не оставил ни денег, ни клада, А то, чему веса, и меры, и счета не надо. Мне жизнь мою только отец мой оставил в наследство, Велел он сокровище это беречь с малолетства. Я именем честным отцовским клянусь, что отчизне, Родному народу отдам я сокровище жизни! ‹1958›
ТАДЖИКСКИЙ ЯЗЫК
Ты ищешь разум или радость? И то и это в нем найдешь. Ты ищешь горечь или сладость? И то и это в нем найдешь. Фарси, дари или таджикский — его как хочешь назови: Он для меня язык искусства, неумирающей любви. Не только материнской речью, с которой с первых дней знаком, — Стал для меня он материнским, благословенным молоком. Не назову его иначе, ища сравненья вновь и вновь: Он материнская забота и материнская любовь. Вот почему язык таджикский, с его певучей простотой, Люблю, как смех подруги юной, как ласку матери седой. ‹1963›
УТРЕННИЙ РОДНИК
Ты течешь на заре из улыбок цветов, нежен, светел, прозрачен… От пристальных глаз ты мгновенно за камень укрыться готов, как горянка, своей красоты застыдясь. Золотой аромат источает волна! О твоей чистоте надо ль спрашивать мне, коль смешались в тебе все цветы и цвета? Ты молчишь, сто мелодий тая в глубине. Как ты сладок, какого изящества полн! Ты игривей красавиц Дарваза, родник! Я губами коснусь твоих ласковых волн и из сердца печаль изгоню в тот же миг. Я напьюсь и туда, где сухая земля, унесу твою часть по наклонной тропе. Я зеленым сияньем украшу поля, друг всего молодого, в подарок тебе! ‹1965›
СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ{175}
(Род. в 1932 г.)
* * *
Непонятно, как можно покинуть эту землю и эту страну, душу вывернуть, память отринуть и любовь позабыть, и войну. Нет, не то чтобы я образцовый гражданин или там патриот — просто призрачный сад на Садовой, бор сосновый да сумрак лиловый, темный берег да шрам пустяковый — это все лишь со мною уйдет. Все, что было отмечено сердцем, ни за что не подвластно уму. Кто-то скажет: — А Курбский? А Герцен? — Все едино я вас не пойму. Я люблю эту кровную участь, от которой сжимается грудь. Даже здесь бессловесностью мучусь, а не то чтобы там где-нибудь. Синий холод осеннего неба столько раз растворялся в крови — не оставил в ней места для гнева — лишь для горечи и для любви. * * *
Владимиру Соколову
Сквозь слезы на глазах и сквозь туман души весь мир совсем не тот, каков он есть на деле. Свистят над головой бесшумные стрижи, несутся по песку стремительные тени. Сквозь слезы на глазах вся жизнь совсем не та, и ты совсем не та, и я совсем другою тебя люблю всю жизнь, — какая слепота! — уж лучше осязать твое лицо рукою. Была одна мечта — подробно рассказать о том, что на земле и на душе творится, но слишком полюбил смеяться и страдать, а значит, из меня не вышло очевидца. А время шло. Черты подвижного лица сложились навсегда, навеки огрубели. Смешно, но это так: не понял до конца ни женских голосов, ни ласточкиной трели. А если понимал хоть на единый миг, а если прозревал хотя бы на мгновенье, то многого хотел — чтоб этот шумный мир мне заплатил сполна за каждое прозренье. Об этом обо всем я размышлял в глуши под сиротливый звук полночного напева… Сквозь слезы на глазах и сквозь туман души надежнее всего глядеть в ночное небо. Где вечный свет луны и Млечного огня, и бесконечность мглы, и вспышек моментальность оправдывают все, что в сердце у меня, — мой невеликий мир, мою сентиментальность.* * *
От Великой ГЭС до Усть-Илима вечных сосен черная гряда, красная строительная глина, светлая байкальская вода… Я люблю тебя, большое время, но прошу — прислушайся ко мне: не убей последнего тайменя, пусть гуляет в темной глубине. Не губи последнего болота, загнанного волка пощади, чтобы на земле осталось что-то, от чего щемит в моей груди. Пусть она живет счастливой болью и, прочтя свой жребий в небесах, всю земную волю и неволю в должный час благословит в слезах… День и ночь грохочут лесовозы. День и ночь в пустынный небосвод сладкий дым ангарской целлюлозы величавым облаком плывет.