Шрифт:
И снова завалы из упавших деревьев, опять россыпи камней, буйные заросли ерника — карликовых берез, вновь бились в болоте лошади, дрыгая ногами. А заросли обдавали ливнем. Ботинки раскисли, одежда облепила тело. И все же теперь идти Славке было легче, чем в комариный зной. Должно быть, она как-то уже приспособилась или у нее появилось второе дыхание.
Смеркалось, когда перевалили в угрюмую, глухую Медвежью падь. Здесь и должны были раскинуть лагерь на берегу Студеного ключа. Вся падь, густо утыканная сухими и обгорелыми деревьями, была заболочена, завалена замшелыми камнями, поверженными деревьями, заросла непроходимым ерником, опутанным визилем. Кочки пружинили, под камнями журчало. С большим трудом отыскали мало-мальски сухую площадку для палаток.
Пока развьючивали коней, сестры распалили большой и жаркий костер. Мужчины быстро натянули три палатки, натаскали в них травы и ветвей. Из сапог и ботинок выливали воду, отжимали портянки, носки, брюки, развешивали их вокруг костра на вбитые колья. От них валил пар.
Славка сбегала к ручью за водой, повесила над костром ведро и тоже переоделась в сухое.
Усталые, сердитые люди начали помаленьку отходить, зазвучал говор, смех.
О костер! Что заменит тебя в такую минуту, в таком месте?
Грузинцев напевал себе под нос песню, сочиненную каким-то геологом у такого же костра:
Давно не мытые, давно не бритые, Сидим в палатке тесной и сырой...Ася, отогревшись, улыбалась, и уже все, что недавно было, представилось ей милым и незабываемым. Она говорила себе: не забудь и зной, и пот, не забудь и комаров, слепней, и дальние дороги по буреломам, не забудь и жажду, и таежную пустынность, и дождь, и хлюпающие ботинки, и падающие в свете молнии деревья; а бородатого сильного командира забудь, забудь! И помни, что тебе девятнадцать и у тебя впереди море!
Она, глядя в жарко бушующий костер, засмеялась.
Только Палей был хмурым и раздраженным. Он с тоской вспоминал о теплой отцовской квартире, о шумном Иркутске. Сейчас там на улицах толпы нарядных людей, в ресторане гремит музыка. И никому там в голову не придет, что в эту минуту в глухой тайге жмутся к костру мокрые геологи. Неужели вот так мучиться по медвежьим падям из года в год? Неужели на свете возможно такое счастье: столик, уставленный бутылками пива, друзья, и никаких маршрутов... Но теперь уже поздно сожалеть. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Все эти трудности нужно пройти, чтобы стать крупным специалистом. А там... там видно будет... Он посмотрел, как домовито устраивались у костра Грузинцев, Посохов, Петрович, и подумал: «Привыкну... Не старик ведь!»
Славка сварила вермишель со свиной тушенкой, вскипятила крепкий таежный чай, и скоро все забыли о пройденной дороге, пошли разговоры, какие бывают только у костра.
Палей, томно глядя на Асю, запел:
Я смотрю на костер догорающий, Меркнет розовый отблеск огня...И все хором подхватили:
После трудного дня спят товарищи. Отчего среди них нет тебя?Славка, пряча от Аси глаза, схватила ведро с грязной посудой, пошла к ключу. Вслед ей неслось:
Может быть, ты по свету шатаешься С молотком, с рюкзаком за спиной...Славка села на камень, недвижно смотрела на ручей. Ледяной и прозрачный, он бурлил меж камней, под корягами, под грудами павших обгорелых великанов, бушевал водопадиками через камни, убегая в глухомань непроходимых завалов и зарослей.
Ася видела ее спину сквозь сплетения корявых, обросших мхом ветвей и тревожно думала:
«А что, если Славка действительно ошиблась? Прошла мимо своей судьбы? И никогда этого в жизни не забудет? А я толкала ее на эту ошибку... Подойти бы к ней, приласкать, поговорить, но она, конечно, будет раздраженно бурчать: да, нет...»
Из кустов выдрался Космач. Он остановился, пристально и мрачно-сочувственно посмотрел на Славку. Галька хрупала под сапогом. Бурлила вокруг коряги вода. Тонкий, с колючими кончиками месяц повис над глубокой узкой падью.
— На черта тебя понесло сюда? — спросил Космач грубовато, но участливо.
— А тебя? — откликнулась Славка.
— Ты знаешь, какой черт приволок меня сюда за шиворот. Этот же черт должен был пригвоздить тебя к Чапо.
И из-за того, что в голосе Космача прозвучала тоска, а в сердце его было то же, что и у нее. Славка мягко сказала:
— Ты хороший парень. Посиди со мной.
Космач сгреб в кучу сухие ветки, зажег дымокур и сел на камень. Дым валил на него и Славку.
— Вот захотел я такого, до чего мой нос не дорос... Давно уже я этого хочу... — доносился голос его из клубов дыма. — Ты слушай-ка вот историю. Проснулся я однажды в темной камере. Лежу. На грязной стене — два ярких солнечных квадрата. Их перечеркнули черные кресты решеток. Я сделал отметку, гвоздем карябнул. Скоро квадраты отползли. Даже для глаза было заметно, как они ползли. Смекаешь? Я через это почувствовал: вращается, несется земля. А кругом меня дрыхнули воры, хулиганы, уголовники. И вдруг слышу: за решеткой воркует голубь. Смекаешь? Камера, ворье, тюрьма — и вдруг голубь! Да ведь как воркует, стервец! От всей души, даже захлебывается. Потом захлопали крылья. И через золотой квадрат на стене промелькнула тень птицы. Воля промелькнула. Смекаешь? Будто кто по сердцу полоснул. За решеткой кусок ясного неба и розовое облачко. Был июнь. И там, в тихом городе, должно быть, еще только просыпались. Там теплынь. Воздух чистый. По мостовой голуби с красными лапками ходят. Хотят — прямо полетят, хотят — влево, хотят — вправо. Вольные! Смекаешь?