И вот на базе, если можно так выразиться, этого недетского желания разворачивались все главные события моей биографии.

Я учился, работал, служил, потом снова учился, снова служил.

Потом случилась перестройка. В сознании бывших советских граждан, ставших вмиг свободными, случился сдвиг. У кого по фазе, а у кого на 180 градусов. Многие стали паковать чемоданы. Но, я упорно не хотел уезжать. Чего-то ждал. Наверное, мне просто не хотелось признаться самому себе, что тридцать лет прожиты зря.

Но сама мысль, что, как, не жмурь глаза, а уезжать придется, зрела и я уже почти решился, как случилась Чечня. Я попал на войну. В разведку мотострелковой бригады. Попал не в силу геройского характера, а по причине своего раздолбайства и легковерия.

Потом меня встретили госпитали в Моздоке и Будённовске. Инвалидность.

И тогда я позвонил дяде Карлу в Кёльн. Он сказал: «Приезжай! Я тебя встречу».

Было мне тогда чуть меньше, чем было при отъезде ему, почти сорок.

* * *

Вот я и в Германии

Литературное общество немцев из России зарегистрировано в Бонне. Это – клуб литераторов, журналистов и художников, расположенный недалеко от железнодорожного вокзала.

Там собираются те, кого товарищ Сталин называл инженерами человеческих душ, то есть — писатели. Они читают свои рассказы и стихи, пьют чай, потом обсуждают прочитанное. Приходят туда и гости,– читатели, жертвователи, их почему то любили называть - спонсоры и просто те, кому скучно сидеть дома.

Мне было даже не скучно. Тоскливо.

Я начал писать после Чечни. Это были новеллы, короткие рассказы, просто какие то зарисовки.

Что-то вроде дневниковых записей, рассуждения о войне, описание солдатского быта, грязь, кровь, алкоголь, жестокость. Мои чеченские рассказы были искренни, потому проникнуты ужасом.

В своих литературных экспериментах я старался придерживаться мысли Достоевского,— «война, это путь по лезвию бритвы, где малейшее отклонение чревато сползанием во зло».

Поиски своего литературного «Я», нетерпеливое и всепоглощающее ожидание славы мешало овладению практическим ремеслом, приносящим доход. Всё это будило во мне тщательно скрываемые пороки.

И я знал, что если сейчас чем-нибудь не займу себя, то к вечеру напьюсь и

в лучшем случае выйду из запоя через неделю.

Я увидел объявление в русскоязычной газете. Посмотрел на календарь. Потом на часы.

Лихорадочно начал зашнуровывать ботинки.

Отыскал в шкафу свой единственный пиджак и двинулся в большую литературу.

Вот и вокзал… Напротив мрачноватое готическое здание с колоннами. На стоянке стайка легковых машин с иногородними номерами.

Я пересек гулкий вестибюль, поднялся на второй этаж. Интуитивно определил зал, где царил русский дух. Сел за столик у двери.

В зале стоял интимный полумрак. Бордовые шторы усиливали ощущение интима. На столах горели лампы.

Через минуту появился бородатый мужчина в шортах. На его шее был повязан пионерский галстук.

Постаревший пионер поставил передо мной на столик тарелку с пирожными.

Спросил:

— Чай или кофе?

Я хотел пошутить- «Лучше водки», но передумал.

Через какое то время стало понятно, что писатели приурочили своё заседание к шестипятидесятилетию газеты «Пионерская правда», которую когда то читали. Кое - кто в ней даже работал.

Есть мне не хотелось… За окном шумели проезжающие машины.

Я осматривал зал. Микрофон взял какой то толстый дядька со смешным прозвищем, дядюшка Шульц.

У него было добродушное, приветливое лицо. За очками печальные близорукие глаза. Из личного опыта знаю, что такие честные глаза могли быть только у жулика.

Шульц рассказывал анекдоты. На мой взгляд не смешные. Но в зале вежливо улыбались.

Осмелев и освоившись я тоже попросил микрофон и на память прочёл отрывок из своей повести «Контрабасы или дикие гуси войны». Повесть начиналась словами,- «Сколько водки можно выпить за три дня? Одному. Три бутылки? Шесть? Десять? Ошибаетесь - ящик. Именно столько пустых бутылок я обнаружил однажды утром рядом с диваном».

Рукопись была автобиографична и я ею очень гордился. Не своей жизнью, а её описанием. Гордиться жизнью не получалось.