Все оживились, припоминая, а кто и переживая заново своё достославное прошлое. Всё-таки хорошо, когда серьёзное дело мешалось с прежним бездельем.

— Так вот. Вход к нему от реки, от старых, заброшенных рыбацких складов. Да и потом — профессия! Кто заподозрит мужика в таком, пардон, глупейшем несчастье?

Предложение понравилось, но капитан Гордий некоторое время размышлял, почёсывая верхнюю губу, где наверняка были когда-то — теперь сбритые — усы, а может, и кавалерийские усищи.

— В чём сомнение?.. — догадался Патин.

— Доходило до меня в Петрограде дальним слухом... Нет, ничего определённого!

— А всё же? — настаивал Патин.

— Видите ли, такие доктора, как ваш Бобровников, всегда были на примете у полиции. Согласитесь, лучшего осведомителя просто невозможно отыскать... Подозрение нелепое, согласен. Но всё же, поговаривали, один беглый поручик, в порыве ревности пристреливший своего батальонного подполковника и в Питере пользовавшийся услугами нашего доктора, был выдан полиции и угодил прямо под военный трибунал, на его несчастье созданный Керенским. Случай? Совпадение? Очень может быть... Сомнение я оставлю при себе. Тем более что не обязательно полицию менять на большевистскую Чека. Я соглашаюсь с предложением Патина, если нет других возражений.

Возражений больше не было. И Патин, подавив к недоверчивому капитану минутную злость, рассказал, как проходить путями неисповедимыми.

Прямой договорённости с доктором не было, но тот уже не раз предлагал, если что, не стесняться и пользоваться пристанищем, отданным в полное распоряжение гостя. Вход и выход со стороны реки такой удобный, что грешно было не вспомнить об этом.

Чего же он, подходя к дому, задумался?..

И сам не знал.

Ссыпной пункт был устроен выше биржи, и даже выше Старого Ерша — так назывался плёс в устье Шексны, — уже на волжском, хорошо охраняемом берегу. Там невдалеке подходило и устье Мологи, тоже в золотистом окладе наносного песка. Так что с трёх рек свозили, сплавляли, стаскивали сюда всё нажитое трёх сходящихся здесь губерний: Московской, Вологодской и, само собой, Ярославской. Дальше дорога известная: на Петроград, в обход такой же оголодалой, как и он сам, Москвы. Нынешняя, ещё не закрепившаяся столица скребла и подметала сусеки южных, ещё не занятых белыми губерний. Питерцы ревниво охраняли от неё свои завоёванные припасы.

Ссыпной пункт устроили на славу. До революции тут были ремонтные мастерские, сейчас ремонтировать стало нечего, а стены оказались хороши, кирпичные, да и крыша ничего, железная, кое-где лишь пробитая от стрельбы. Известно, жались по своим домам и некоторые мастеровые люди — их-то и согнали латать крышу; дыры невелики, снаряды тут не порскали, а от пуль какое средство? Паяльник. Патин и нашёл-то склады именно по этому намёку: ну, с чего, скажите, ползают по крыше с десяток мужиков и грудятся вокруг поднятых туда жаровен? Оловянная посуда, видимо, оставалась ещё с прошлых времён, вот и заливали пулевые дыры. «Та-ак, — подумал Патин, — устраивают разбойничье гнёздышко...» Одет он был под мастерового, никто не обращал внимания, разве что позже наскочил один в неизменной кожаной куртке и с неизменным маузером на боку, велел:

— Поторопи своих паяльщиков. Вдруг дожди?..

Вышла смешная ошибка, но она была ему на руку: он решительно вошёл в ворота мастерских, стараясь держаться в виду кожаной куртки, — на всякий случай, чтоб не так быстро истинного мастера, за которого его принимали, сыскали и погнали наверх. Для острастки, не высовывая рожи, покричал:

— Паяйте, паяйте у меня!

Голос ничего, подходящий. Сверху, покапывая горячим оловом, ответили:

— И то паяем, Сил Митрич. Да жаровни-то, жаровни? Не на земле же, плохо калят.

Известно, там не разгонишься, хотя дорогой паровозный уголёк шуруют. Ветка тут с близкого главного пути подходила, паровозишко пыхтел, задом подталкивая несколько вагонов, то ли для разгрузки, то ли для погрузки. Приглядевшись, Патин понял: нет, всё-таки грузить собираются. Вагоны крытые, пустые. Их отцепили у ворот мастерских, и паровоз потарахтел уже передним ходом — собирать следующую сцепку. «Ага, жрать хочет Питер!» Бессильная тоска душила его, пока обозревал штабеля заготовленных хлебных мешков. По какой-то причине давно не вывозили, а продотряды, видимо, хорошо шуровали, и по Мологе, и по Шексне, и по ближним волжским берегам, до Костромы, пожалуй, чтоб через Рыбинск, минуя Москву и Тверь, самой северной, спокойной дорогой, и собирались переправить всё в Питер. Погрузочная суета уже начиналась. Не одна кожаная куртка промелькнула; лица озабоченные и радостные, как на пожаре. «Пожар?..» Это слово раскалённым паяльником прожгло ему ошалелую башку.

А сверху кричали:

— Сил Митрич, Сил Митрич! Всё, кажись, не светит?..

— Не светит, не светит, слезайте! — в порыве какой-то бесшабашной отчаянности прокричал в ответ Патин, отбегая за грузовик, который привёз очередную гору мешков.

И вовремя: заслышав грохот спускающихся по лестнице шагов, из маленькой конторки выскочил очень похожий на Патина, примерно так же и одетый, чистенький мастеровой и заругался на чём свет стоит:

— Вы куда, оглоеды? Да там дыр-то, дыр... что осьпин на Дунькиной морде!..