Патин не стал выяснять, кто такая Дунька и кто этот крикливый человек, — бочком, бочком в ворота, по гравийному спуску к реке, под защиту вытянувшихся по речному урезу ивняков, а там и к себе. Будто подгонял кто — спешил. Видно, чуяла нетерпеливая душа — на выходе из дровяника капитан Гордий.

И в мастеровой одёжке — всё равно капитан. Как его не сцапают на улице за неизгладимую выправку!

— Ну что?..

— До потолков мешками завалено. Пожалуй, ночью, чтоб не так заметно, будут загружать состав...

— Знаю, я тоже оттуда... случайно на склады нарвался!

— Да, но в воротах пулемёты!

— Охрана не очень большая, только на двух торцевых воротах. Но правду ты говоришь: с пулемётами.

— Да-а... Значит, выпустим из Рыбинска с поклонами?

По лицу капитана, ожесточившемуся и напряжённому, было видно, что он скорее на рельсы ляжет, а вагоны на главный путь не пустит.

— Велика ли ветка? Я не успел узнать... что-то стали ко мне приглядываться...

Патин понимающе кивнул: больше щёлкай каблуками да выше голову дери, капитан!

— Метров четыреста, я всю её вместе с путевыми обходчиками пробузовал.

— Стрелка есть?

— Одна. На выходе к главному пути. Там тоже парные часовые.

— Что ж они, ожидают чего?..

— Да нет, дело обычное: все стрелки под охраной.

— Значит, четыреста метриков — и пшёл крестьянский хлебушек на Питер?!

Патин разделял бессильный гнев Гордия. Но он, пожалуй, лучше его понимал: дело ясное... что дело по ночному времени тёмное! Потому и сказал:

— Мне выспаться надо. Но ты без меня не начинай. Уж больно ты приметный, капитан!

Гордий смерил его прямо-таки зверским взглядом, но смолчал, отворачивая от дровяника к лодкам: он обосновался на той стороне, в Заволжье.

Что-то они между собой делили, но разбираться некогда: Патин с ног валился. В поисках чего-то несуществующего, в скитаниях по ночному Рыбинску и его окрестностям он две ночи подряд не спал — свалился как шальной очередью подкошенный.

Но спал ли? И сколько?..

Растолкал его незабвенный доктор:

— Ну, батенька! Вас пушками не разбудишь. Слышите?..

— Никакие это не пушки, — и со сна понял Патин. — Пулемёты.

— Да? — в восторженном упоении потёр руки Кир Кириллович. — У меня тут один красный командир лежал... пардон, без штанцев... так, верите ли, так и сорвался с лежака. Из окна зарево видно...

— Особенно из моего! — ошалелыми глазами покрутил Патин по глухим, безмолвным стенам, выбегая в потайную дверь.

— Патрули везде на улицах, извольте знать! — прокричал вслед неугомонный доктор.

Об этом и без него можно было догадаться, стоило выглянуть из глухих закоулков. Зарево разливалось по всей верхней окраине, захватывая и другую сторону Волги. Патин нёсся на его свет прямо по прибрежному песку. Маузер, который он на бегу выхватил из тайника, был заряжен, но запасные патроны позабыл прихватить. Да и что делать с маузерами! Пулемёты из пламени палили. Вначале-то казалось — прямо из огня, но чем ближе, тем очевиднее: не склад горел — чадно пофукивали, будто облитые керосином, днём ещё доставленные сюда вагоны, всякие там подсобные бытушки-сараюшки. А склад черным-черно торчал на фоне разлившегося пламени и огрызался из ворот пулемётами. Патин так было и вылетел на убийственный свет.

— Куда-а?!

Его прямо за шиворот свалили под какую-то вагонетку, которую сейчас же и осыпало хлёстким градом.

Он ещё боролся с остановившим его человеком, но уже понял: свой.

— Гордий...

— Не ори ты... Со всего города красные сбегаются-съезжаются. Слышь?

Совсем близко от них, сшибая какие-то бочки, протарахтел грузовик, во все стороны ощетинившийся штыками.

— Самое время в кусты приволжские забиться...

— А хлеб?

— Этой ночью уж не увезут, да не увезут и следующей, кажется... Смотри!

Из паровоза, ярко освещённого подступавшим пламенем — горели уже и передние вагоны — вывалились зачуханные машинисты, а следом, не успели они откатиться в канаву, грохнул такой взрыв, что и паровоз, и всё в округе встало на дыбы.

— Теперь-то уж подавно... Бежим!

В их сторону, постреливая в темноту, шло человек двадцать, не менее.

Они метнулись к Волге, под защиту береговых кустов, здесь только слегка прижаренных пламенем. Глядь, ещё кто-то копошится, в промасленной чёрной робе...