Эту сцену Кутепов увидел в окно и узнал женщину — та самая шпионка то ли польская, то ли большевистская. Приказал, чтобы к нему вызвали капитана, а солдат остановили. Тот явился серьёзный и немного удивлённый успехом своей операции.

— Знаете, кто я? — спросил генерал.

— Так точно, ваше превосходительство. Командующий армией генерал Кутепов.

— Я назначен начальником всей обороны Крыма. Мне подчиняются все войска и вся эвакуационная служба. Поэтому я и вызвал вас. За что арестовали даму?

— Явный шпионаж. У неё в сумочке обнаружено вот это.

Капитан достал разорванный конверт, вынул из него сложенный вчетверо лист плотной бумаги, передал Кутепову. Объяснять было нечего — бумага говорила сама.

— Полный план Перекопских укреплений и расположение всех артиллерийских батарей. Даже с указанием калибров.

— Что собираетесь делать, капитан?

— Я хотел отвести для допроса...

— Какой ещё допрос? Вы теперь знаете, кто я, и обязаны выполнять мои приказы. Шпионку немедленно повесить. Немедленно! Здесь. На берегу.

— Ваше превосходительство, днём... женщину...

— Да. Вы правы. В газетах уже писали, что детям вредно видеть повешенных по моему приказу. Тогда расстреляйте. Там, за пакгаузом. Тело можете отдать родственникам или кому там. Пусть везут куда хотят. Рапорт об исполнении приговора жду через десять минут.

Леонтий вернулся, когда тело Марыси внесли в каюту. Глаза её, все понимавшие и так радостно вбиравшие Жизнь, были закрыты. На левой груди алел цветок смерти с оранжево-красными лепестками окровавленных клочьев кофточки. Убийца стрелял аккуратно.

Леонтий обливал слезами и целовал её холодные ноги, её леденеющие щёки, которые столько ночей были рядом, касались его лица. Не стало единственной в мире женщины, не только помогавшей ему выжить в это ужасное время, но и открывшей ему красоту и счастье жизни.

Он вышел на палубу. Ветер прекратился, море притихло, словно ожидая его слова. И он сказал кому-то невидимому: «У меня не было цели в жизни — теперь есть: убить Кутепова. Не просто убить, а уничтожить, превратить в ничто, чтобы понял перед смертью, что он лишён звания человека, чтобы испил чашу, наполненную кровью убитых им».

ля капитана Воронцова Галлиполи начался с двух выстрелов. Ещё не приступили к выгрузке, а выстрелы уже прозвучали.

Пароходы «Саратов» и «Херсон», набитые двадцатью пятью тысячами русских солдат и офицеров, ещё стояли в бухте перед небольшим полуразрушенным белокаменным городком, когда Кутепов, по обыкновению скрывавший растерянность и разочарование злобной решительностью, разразился гневом по поводу обычной для морского порта картины: к пароходам подплывали на лодках мелочные торговцы с фруктами, сладостями, хлебом, а пассажиры в обмен на товары опускали на верёвках свои вещи или деньги.

На палубе Воронцов встретил вольноопределяющегося Вострикова из батареи Дымникова, спросил о Леонтии, узнал, что тот уехал не то в Лондон, не то в Париж.

— Простите, господин капитан, умираю — хочу свежего хлеба. Отдам лишнюю рубашку, — сказал Востриков и занялся обменом.

Тем временем раздражённый Кутепов приказал:

— Через три минуты прекратить базар!

Востриков только успел спустить на верёвке свою рубашку и показывал, какой ему приглянулся хлеб, когда прозвучала команда:

— Стой! Три минуты прошли. Арестовать опоздавших.

— Что прикажете делать с опоздавшими? — спросил генерала начальник конвоя. — Один — вольноопределяющийся, другой — из технического полка.

— Отвезти на берег и расстрелять!

Он разглядывал в бинокль городок, но в ту сторону, куда пошла шлюпка с арестованными, даже не посмотрел. Там, на берегу, конвоиры выволокли обречённых на берег и расстреляли в упор из револьверов.

Слабые звуки револьверных выстрелов едва донеслись до парохода, но Воронцову они словно попали в сердце. Генерал христианин привёз сюда русских людей христиан, чтобы спасти от гибели, и начал с убийства своих людей без вины, без суда, без права.

Так 22 ноября 1920 года начинал своё существование лагерь Русской армии в Галлиполи.

В начале января на лагерь обрушились проливные дожди. Сидели в палатках, вели пристойные разговоры — нецензурные выражения были запрещены приказом, а запрет на критику лагерных порядков или, не дай бог, самого генерала, подразумевался без приказа. Больше всех говорил штабс-капитан Белов. Жалел, что из-за дождей отменили парад в Крещение, с восторгом вспоминал парад в декабре по случаю приезда Врангеля, восхищался идеей Кутепова организовать театр и ставить Островского.