Стихотворения и поэмы
вернуться

Саянов Виссарион Михайлович
Шрифт:

24. ПУТЬ НА СИБИРЬ

Ты морщишься, будто слепит катаракта, До самого полюса свет голубой, И первые версты сибирского тракта, Как горные птицы, летят за тобой. Малиновый сполох ложится, неистов, Сплошною лавиной срываяся с круч На горные скаты, на полымя туч. Так вот где черствела заря декабристов! От горькой воды подымается порск, Нехожены тропы таежные, И тянутся кровли острожные На многие тысячи верст. Но там, где шумит яровое, Ни ночи, ни песни, ни дня, И звезды проходят конвоем, Почти задевая меня. 1927, 1937

25. СИБИРСКИЕ РЕКИ

Таежные тропы, Иргизская топь, Как облако, медленно тая, Попутною ночью Выводят на Обь Последние горы Алтая. Спешит пароход, Натирает бока, Спеша пробирается лодка, Зеленое пламя Качает река От Бийска до бухты Находка. И вот уже гор не осталось, уже Расходятся стены тумана, Тунгусское солнце на вольной меже, Прошли облака с океана. Где берег пустынный И пасмурный лес, Там скоро подымутся штреки, На стыках Проложенных к северу рельс Качнутся сибирские реки. Я знаю: За россыпью сотен дорог Бунтует громада речная, И волны с разбегу Летят на порог, На утреннем солнце пылая,— Как буря, Срываясь с увалов и с гор, Как ливень, рванувшийся косо, Почти что от озера Терио-Нор До самого нижнего плеса. Мы ходим по палубам в синюю тишь, А птицы летят стороною. И черную пену Качает Иртыш, Торопится к морю со мною. 1927, 1937

26. ПРОЖИТЫЙ ДЕНЬ

День прошел от Омска до Тюмени. Сормовский тяжелый паровоз, Привыкая к пестрой перемене Городов, тропинок и селений, Наш состав, отхаркиваясь, вез. С Иртыша не доходили тучи. Вот пришла и отошла гроза. И скучал случайный мой попутчик, Чуть прищурив серые глаза. Делать было нечего; со скуки Дудочку я срезал из ольхи, Походил я молча, вымыл руки, Почитал любимые стихи. Вспомнил я, как за крутым разгоном Шла жара и остывала медь. Грустно было станционным кленам В это небо низкое смотреть. Было душно, горько пахли травы, Стыла медь, и нарастала мгла. Девушка, что пела у заставы, Может быть, сегодня умерла. Смерть придет. Она неотвратимо Простирает руки надо мной. Даже легкий ветер от Ишима Небывалой полон тишиной. День прошел. Груженые составы. Синий дым. Коричневая мгла. Девушка, что пела у заставы, Может быть, сегодня умерла. 1927

27. ЗА КАТУНЬЮ

Железный котелок, старинная берданка, Два ледника, бегущие с горы, Проводников усталых перебранка И за Катунью первые костры — Всё это мне припомнилось вначале. Шли табуны на выбитом корму. Сто раз вокруг кукушки куковали, Медвежий след нас вел на Бухтарму. Покуда шли еще с бухты-барахты, Срываясь вниз, заброшенные тракты,— Вдруг услыхав, как соколы кричат, Встречая утро, я взглянул назад. Кругом скиты — в лесах непроходимых Широкоплечий сумрачный народ. О бородатых строгих нелюдимах Опять беседа медленно идет. Они сюда спасаться приходили, Рубили лес и строили дома, Зимой медведя мелкой дробью били. И стала русским краем Бухтарма. Как в деревнях возвышенности русской, Здесь тихо жил старинный их уклад, И тень зари легла полоской узкой На голубой высокий палисад. Но вновь кипит живая кровь народа, В огне горит неопалимый край, — Седеет склон родного небосвода, Встречает песней странников Алтай. 1927, 1937

28. РАЗЛУКА

Чуть пахнуло березой карельской, Легким ветром пахнуло, и вот Над любою дорогою сельской Городская тревога встает. Руку в руку, особенным ладом, Мы скрестили над мордой коня, И товарищ ударил прикладом И украдкой взглянул на меня. Что грустишь ты? Накормлены кони, Легок путь в эту синюю рань. Третьи сутки не слышно погони, Прорезающей путь на Рязань. И пожму я товарищу руку… Отзвенят молодые года, На последний прогон, на разлуку Загрохочут еще поезда. В том краю, по-особому бойкий, Ветер с Ладоги клонится прочь, Там спешат вытегорские тройки В ослепительно белую ночь Мы с тобой разойдемся надолго, Только помни, как в первом бою Партизанская била двустволка И разведчик спускался к ручью. Только помни крутые тропинки, Желтый склон пересохшей реки, Небо, бывшее ярче сарпинки В день, когда вы входили в пески. А за теми песками — бойницы. Половецкие бабы грустят. До утра перелетные птицы На старинных курганах сидят. Падал снег (дальний путь по примете), — Рассказать это сразу нельзя, Как в безвестном лесу на рассвете Фронтовые прощались друзья… 1926,1939

29. СКРИПКА

Мальчишка смеется, мальчишка поет, Мальчишка разбитую скрипку берет. Смычок переломлен, он к струнам прижат, И струны, срываясь, чуть-чуть дребезжат… Какой дребеденью, какою тоской Тревожит мальчишка мой тихий покой. К нему подхожу я — и скрипку беру, И вот затеваю другую игру. И вот уж дороги бегут и спешат, Тропинки в тумане как волны шуршат, И, дрогнув, сорвался последний шлагбаум: Ораниенбаум, Ораниенбаум… Над тихим заливом полуночный дым, И я становлюся совсем молодым. Балтийского флота поют штурмана, Как вымпел — над городом старым луна. Вот Балтика наша — туман голубой, Форты на возморье, огонь над волной. Чем юность была бы без песни твоей, Без вечного плеска свинцовых зыбей? 1926, 1937

30. ИЗ БАЛТИЙСКИХ СТИХОВ

Снова море в огне небывалом, И на Балтике снова весна. В эту тихую ночь над штурвалом Молодые поют штурмана. Тот, кто кепку на лоб нахлобучил, Может быть, не вернется домой, И проходят высокие тучи, Звезды тают над нашей кормой. Я узнаю тебя по затылку, По нашивке на том рукаве, И прижмется твоя бескозырка К запрокинутой вверх голове. Синий вымпел скользнет по канату, Словно с неба сошла синева, Разбросавши костры по закату, Легкой тенью пройдут острова. На зеленый простор вылетая, Ночь разводит мосты, и опять Там, где стынет дорога ночная, Паренька дожидается мать. Спи, товарищ, качавшийся с нами, В море почесть особая есть: Подымается месяц, как знамя, И волна отдает тебе честь. Полотняный мешок над волною… Пусть огни голубые горят, Проплывут облака под луною, Как полки, на последний парад. Спи, товарищ, в краю небывалом, За фарватером меркнет луна. По тебе в эту ночь над штурвалом Молодые грустят штурмана. 1926, 1939

31. В МУЗЕЕ НОВОЙ ЗАПАДНОЙ ЖИВОПИСИ

Мы в комнату входим, — в немыслимом сходстве, Как давняя память о солнце былом, Ложится на стены сиреневый отсвет Зари, прошумевшей за темным окном. Скользит на изгибе крутом колесо, Из кубиков сложены трубы, И негр, что грустит на холсте Пикассо, Кривит лиловатые губы, Покуда синеет, покуда рассвет Просторною краской перебран, Меняясь в наклейках и тая в росе Над фабрикой «Хорто-дель-Эбро». Но всё же люблю я весь этот разор, Угрюмство художников новых, И снег над обрывами черных озер В узорах и пятнах лиловых. Художник, тоскуя, рисунок берет, — Страна ему черная снится И город безвестный. У длинных ворот На ветке качается птица. Растет на пригорке высокий тюльпан, Как шкуры, лежат на дорожках Закаты, и хлопает в полночь толпа Плясунье на маленьких ножках. И штормы ревут у пятнистых бортов, У мачт розоватого цвета, Нежданно скользнувших с Марселя, с Бордо За четверть часа до рассвета. Откуда невнятице взяться такой? Как щедро раскрашено море! И сердце томят непонятной тоской Походные кличи маори. Но где эти люди? Ведь время летит… Один с перерезанным горлом лежит, Другой — белым парусом бредит, А третий под утро, в седеющей тьме, На низеньких дрогах, в дощатой тюрьме, На белое кладбище едет. Я вышел шатаясь, а голос глухой Всё спорил с тоскливой гитарой, Но зорю играет горнист молодой И ходит по площади старой. И дым голубой над домами летит… Качая высокий треножник, С веселым лицом у мольберта сидит Еще неизвестный художник. 1927, 1939