Стихотворения и поэмы
вернуться

Саянов Виссарион Михайлович
Шрифт:

4. РОМАНСЫ

Есть один романс старинный. На отверженной заре, Ночью зимней, длинной-длинной, Он гремел на Ангаре. «Моего ль вы знали друга? Он был бравый молодец, В белых перьях штатский воин, Первый в бале и боец». В белых перьях ходит вьюга. Зимний вечер хмур и тих. Кто идет? Найду ли друга У шлагбаумов пустых? От него пришел гостинец, И тоскуют на току Сто дебелых именинниц По Иркутску-городку. Эти годы отступили, Отстучали в барабан, Колчаковцы прокатили По Сибири шарабан. То английский, то японский Танец грянет на балах, И поет правитель омский В смуте виселиц и плах. «Белы струги, белы перья, Не хватает якорей, Где дредноут твой, империя, В глубине каких морей?» А по Лене ходят паузки, Бьет по отмелям весна, В деревнях, в Тутурах, в Павловске Не гуляют лоцмана. Моего ль вы знали лоцмана С красной лентой у штыка? Вместе с ним дозоры посланы Партизанского полка. 1933

5. В БЕГА

«В бега!» — закричали тебе снегири, «В бега!» — громыхают на шахте бадьи, «В бега!» — зарывается в гальку кайла, «В бега!» — прижимается к локтю разрез, Как ель, на костре придорожном сгори, Хоть в дальней дороге без хлеба умри, Послушай, что скажут ребята твои: За прииском сразу — крутая скала, За ней пригибается к северу лес, Хоть из носу кровь, собирайся в поход От этих гремящих без устали вод. Нарядчик тебя в три погибели гнул, Пять шкур барабанных с тебя он содрал. Твой брат в дальнем шурфе навеки уснул, Беги за Байкал и беги за Урал! Глядит на тебя, не моргая, дупло, И неясыть-филин дорогой кричит, Уходит в тайгу отработанный штрек, Бежит впереди он, и стало светло, И сумрак широким крылом развело, И прыгает белка, и коршун летит. Тебя управляющий розгами сек, Ты нож ему в сердце — он сразу упал, Беги, задыхаясь, покуда живой, Старинной, заветной, болотной тропой. На небе сто звезд, словно сотни стрижей, Дорожный кустарник рыжей и рыжей. Ты счастья искал, — но к туманной стене Приковано счастье цепями семью, На семь завинчено крепких винтов. Разрыв-трава и листок-размыкай Напрасно тебе снились во сне, Напрасно за ними ты шел по весне, Покинув деревню и бросив семью. Отвал отработан, ты тоже готов, Ложись на дороге, ложись — умирай. Дожди тебя били, слепили снега, И кости твои обглодала цинга. В последнюю вспомнишь минуту свою Вашгерды, проселки, жену в шушуне, Кушак кумачовый и шаль на груди, И песню, которую нянчил якут, И шаньги, которые девки пекут, Березы и сосны в родимом краю, Дороги, бегущей на юг, колею, Реку при дороге, овраг при луне, Кривые кресты на путях впереди. Неужто всё запросто — сумрак и мгла, И жизнь мимоходом, как шитик, прошла? Мы едем тайгою. Валежника треск. Век прошлый хрустит под копытом. С твоей ли могилы разломанный крест Нам знаменьем машет забытым? 1933

6–7. БАЙКАЛЬСКИЕ ПРЕДАНИЯ

1. КАТОРЖАНИН И СОХАТЫЙ

Ямская почта мимо проскакала, Но всё, что пел ямщик, я сберегу. Есть пегий бык на берегу Байкала, Пасется он на синем берегу. Есть пегий бык. Его зовут сохатый. Большой нарост под горлом у него. Шумит тайга. Вдали острог дощатый, Проселок, ночь — и больше ничего. Вдруг человека вынесло над бездной. Минуту он стоит, оторопев. Как глух и резок этот звон железный, Стон кандалов, их яростный напев! Как будто мир закрыт ветрами наглухо, Пожаром вся земля опалена, В тумане, будто наливное яблоко, Едва блестит клейменая луна. Он так стоит. Он с моря глаз не сводит, Большие волны рушатся в дыму, И пегий бык тогда к нему подходит, Губой мохнатой ластится к нему. Но дальний шум уже несется лесом, Спешат враги на берег роковой, И конь храпит, пригнувшись над отвесом, Сечет в семь сабель сумерки конвой. Мыча, подходит к берегу сохатый, Садится беглый на спину к нему, Прощай навек, прощай, острог проклятый, — Они плывут, они уходят в тьму. Они плывут, и ночь плывет, седея, А в тихом Курске свищет соловей, Руками машет теплыми Расея, Своих зовет обратно сыновей. Далекий путь, но смерть его минует, Кругом враги, но жизнь его легка, И в губы он мохнатые целует Сохатого, спасителя, быка. Когда зимой обледенеют кенди И каторжане к Нерчинску бредут, То молодым — потайно — о легенде Бесписьменные в ночь передадут. И может, всё, что в жизни им осталось: Щедрота звезд падучих на снегу, Разлучниц-волн нежданная усталость И пегий бык на синем берегу. 1933

2. КЛЮЧИ

В забытые злые годы Сибирью шел летний снег, И с гулом вздувались воды Ее ненасытных рек. На берег реки покатый Носило раскат глухой. И долго стучал сохатый, Вступая с врагами в бой. И криком его сердитым Гудела тайга в ночи.. Он выбил в ту ночь копытом В промерзлой земле ключи. Спасаясь от злой погони, Ушел партизан в тайгу И видит ключи на склоне, — Не мерзнут они в снегу. 1936

8. ЗОЛОТАЯ ОЛЁКМА

Много было громких песен, токмо Где же ты, заветная Олёкма, Нищая, хоть оторви да брось, Золотом прошитая насквозь? В кабаках девчонки запевали, Золота-де много там в отвале, Мы с одной особенно сдружились — Балалайки-бруньки жарок грай,— Пожениться с ней мы побожились, И ушел я в этот дальний край. Я увидел там зарю из меди. За гольцами бурые медведи. Соболиных множество охот. На траве испарина, как пот. Небо там совсем не голубое. Ночь длинна в покинутом забое. Ворон — по прозванью верховой — Пробегает мятою травой. Я потом тебе писал без фальши: Ты меня обратно не зови, До жилого места стало дальше, Чем до нашей прожитой любви. По тайге, гольцов шатая недра, Непокорней лиственниц и кедра, Ходят зимы в быстром беге нарт. Мне пошел тогда особый фарт — Я нашел в забое самородок. Разве жалко хлебного вина? Весь в дыму и в спирте околоток, Вся Олёкма в синий дым пьяна. Самородок отдал я в контору. Получил за то кредиток гору. Деньги роздал братьям и друзьям. Сшили мне отменнейший азям. Шаровары сшили по старинке, Блузу на широкой пелеринке. Заболел потом я страшной болью: Год лежал в бараке, чуть дыша, Будто десны мне разъело солью, От цинги спасала черемша. Как прошла тайгою забастовка, Я со всеми шел, а пуля ловко В грудь навылет ранила меня. Сто четыре пролежал я дня. Пять годов прошло, как день. Как парус Раздувают ветры средь морей, Сердце мне тогда раздула ярость, Дух недоли призрачной моей. Хорошо потом я партизанил, С боя брал я каждый шаг и дол, Этот край под выстрелы я занял, На Олёкму торную пришел. Ты опять мне поднялась навстречу, Как тугая вешняя гроза, Пегий бык бежит в людскую сечу, По реке проходят карбаза. Ради старой ярости в забое Я стою. Совсем не голубое, Всё в дыму, как перегар пивной, Небо распласталось надо мной. Жизнь моя простая мимолетно Не легла отвалом в стороне, Ты меня прославила, Олёкма, Сколько песен спето обо мне! От гольцов до озера большого Каждый знает деда Кунгушова. Вот она, моя большая доля, Под кайлой гудит моя земля, Ветер вновь летит с ямского поля На мои дозорные поля. 1933

9. СИБИРЯКИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ С КАРПАТ В 1917 ГОДУ

Есть белый туман на малиновых взгорьях,— Как скатертью белой покрыта скала, И в губы отставших на утренних зорях Впиваются черные когти орла. Проходят солдаты дивизий сибирских, Лавины летят, грохоча, с высоты, Шинели трещат на плечах богатырских, Пылают вдали ледяные мосты. Идут впереди трубачи молодые, Идут знаменосцы сибирских полков, Идут позади ополченцы седые, Возносятся к небу шесть тысяч штыков. Идут молодые добытчики меди, Крестьяне густых и могучих кровей, Разведчики троп, где таятся медведи, Лошадники из барабинских степей. В тот час по Сибири у каждого тына, Свистя, пробивается кверху репей, Кончается день лисогона Мартына, И ворон в раздел выпускает детей. А тут затаили измену Карпаты. Как гаубица грянет вдали с высоты — Приходят саперы, приносят лопаты, Копают могилы и ставят кресты. Орел пролетит над обрывом зеленым, Увидит — внизу, словно белый навес, Кресты смоляные по кручам и склонам, Огромный, негаданно выросший лес. «Довольно!» — кричат, сатанея, шахтеры, К словам прибавляя реченье штыка. Корниловцы ринулись в дальние горы, Но беглых настигла разведка полка. И новый идет командир, запевая, Кудрявоголовый казак с Иртыша, И песня летит, на зубах остывая, Двенадцатью тысячами легких дыша. А знамя полка вверх стремится упрямо. Что там нарисовано? Кони летят? Снегов бесконечных блистанье? Иль мамонт, Трубящий в зеленое небо Карпат? Нет, в зареве войн и наставших усобиц, С газетой, зажатой в тяжелой руке, На знамени этом встает полководец Не в форме военной — в простом пиджаке. Он встретит солдат после долгих ненастий, Веселый, с улыбкою доброй такой, Он ласково скажет дивизии: «Здравствуй», Махнет, улыбнувшись, могучей рукой, — И каждое слово, как пулю литую, Немного прищурясь, стремит во врага, И душу оно обжигает простую, Волнует моря, зажигает снега. 1934

10. СОБОЛИНАЯ ОХОТА

Встану в час охоты соболиной, Три силка поставлю на пути, Млечный Путь раскинется былиной, От которой следа не найти. Будто в небе тоже эта заметь, Шум снегов и шастанье пурги, И ведет глухой тропою память, И снега глушат мои шаги. Душен мертвой лиственницы запах, Но уже бежит навстречу мне Бурый зверь на красноватых лапах, С ремешком широким на спине. Бурундук прошел, за ним поодаль, По следам разымчатым спеша, Ноготь в ноготь, пробегает соболь. Как тоска, черна его душа. Но дорога ринулась прямая, Выстрел грянет издали, пока, Ничего еще не понимая, Держит он в зубах бурундука. Вот звезду сдувает, как соринку. Шкурку сняв чулком, я на заре Куренгу соболью по старинке Обкурю на медленном костре. Но года пройдут с центральным боем Доброго и верного ружья, И когда смертельным перебоем На весах качнется жизнь моя, Я скажу, что прожито недаром: Грудь под ветер подставлять любил, Золото намыл я по бутарам, По тайге я соболей губил — Чтоб в твоем, республика, богатстве Часть была и моего пайка. Как никто, умел я пробираться По глухим следам бурундука. 1933

11. БИОГРАФИЯ

Сначала малиновка пела в детстве, Бабушкины букли, посыпанные мукой, Крючок на удочке, пруд по соседству, Форель, запыхавшись, плывет рекой. От игры на поляне и детской забавы — Лишь пачка тетрадей да смутный дым, И в юности долго грустит о славе, Идет, торопясь, по путям земным. И в цирке, в тоске обезьян бесхвостых, Мечтал он, что жизнь — вся впереди, Что скажет цыганка, сгадав на звездах: «Строитель, твой час наступил. Иди!» Друзьям говорил: «Ведь и вы упретесь В такой же бесплодный и злой тупик, В фурункулах будет душа-уродец, И станет невнятным ее язык». Так наедине прозябал с мечтами, Но черта ли в стену стучаться лбом? И шел, получив перевод в почтамте, В гремящий мазуркой публичный дом. В цветах из майолик, в узорах странных Злорадные тени по всем углам, И в толстые груди красоток пьяных, Шурша, зарывается мадаполам. А годы меж тем проходили, запись В матрикуле вдруг к концу подошла, И душу, как жжет бородавку ляпис, Любовь неожиданная прожгла. Счастливая пара молодоженов, Покуда еще на подъем легка, Спешит, по совету дельцов прожженных, На самые дальние прииска. Они повезли с собой пианино, На случай бессонницы — белый бром, Платья из бархата и поплина, С орлами развесистыми диплом. И стал поживать инженер богатый, Семейный уют не спеша потек На дом двухэтажный, забор покатый, Площадку для тенниса и каток. И вдруг — революция. Красногвардейцы. Шахтерские вышли в поход полки. Ночами Иванов не спит — надеется, Что всё же отступят большевики. И только по кочкам, в росе туманов, Колчак на Россию повел войска, Все списки зачинщиков сдал Иванов, И кончилась сразу его тоска. Гуляет ночами в калошах, с зонтиком, Не гнутся прямые его шаги,— Спешат казаки с белокурым сотником — И выстрел доносится из тайги. Колчак побежал, и с ордою беженцев, Под присвист немолчных сорочьих стай, С последним отрядом его приверженцев Иванов бежит на восток, в Китай. Случайно раздавлен на самой границе, Спиной перебитой к земле приник, Недвижно лежит под колесной спицей, И страшен высунутый язык. И тянется снова в покой диванов, В семейный уют, в двухэтажный дом Обрубком руки инженер Иванов, И ночь опускается над прудом. 1933