Ей, Екатерине, легче, — она никого не любит. А князь, говорят, молод… Может, и не будет жестокой к ней судьба. А этот боярин так печально, так пристально смотрел на нее. Жалел, верно… Добрый, видно, человек. Это и по лицу видно. И красивый, статный такой…

На следующий день назначены были смотрины. Гости входили в парадный зал, здоровались с князем, с Катериной, пристально оглядывали ее. Беклемишев ожидал, что Катерина смутится, но она казалась спокойной, гостей приветствовала ровно, изредка что-то тихо говорила отцу.

Пока гости и хозяева обменивались взаимными поклонами, в зал вошел старый иерей Феодорит. Он произнес предобеденную молитву, после чего князь всех пригласил к столу, изящно убранному перламутровыми пластинками, на которых в серебряной посуде была разложена соленая и копченая рыба, масло, сыр и мед.

Затем в зал вошли молодые женщины и внесли на медных подносах любимое кушанье греков — тархану в больших глиняных чашах. Вслед за ними слуга внес медный сосуд с вином.

В молчании наполнили бокалы, и начались здравицы в честь государя московского и желанных гостей русских, в честь владетельного князя Мангупского и его молодой дочери. Когда подняли кубки за Катерину, Никита Беклемишев, до сего раза только пригублявший вино, выпил свой сосуд до дна. Поставив кубок на стол, он, обратившись к Исайе, сказал:

— Как я завидую тому человеку, кто супругом княжны скоро будет. Не прогневайся, князь, правду скажу, дочь твоя весьма пригожа, и счастлив будет супруг ее будущий.

Княжна еще в самом начале речи подняла на боярина удивленные глаза. Гость свободно говорил на греческом языке. Екатерина встала, поклонилась боярину и в ответ сказала:

— Благодарю тебя на добром слове, боярин. Только о каком супруге говоришь ты, я не пойму?

— Государь великой Московии повелел узнать о нашем согласии на брак твой с его сыном Иоанном. Мы такое согласие послам государевым дали, — ответил на вопрос дочери сам князь.

— Хотелось бы и слово княжны по сему делу послушать, — произнес Никита Чурилов, взглянув на Беклемишева. Тот кивнул головой. Екатерина начала говорить:

— Сыспокон веков ведется так — дочь уходит из родного дома под чужой кров. Чаще всего, уходя, она не знает, встретит ли там любовь к себе, будет ли счастлива. Не знаю о сем и я. Но воля батюшки — моя воля. Я только буду молить святую Деспину о том, чтобы в далекой северной земле нашла я нежное и любящее сердце моего нареченного, кто бы он ни был.

— Умна, — шепнул Хозя Кокос на ухо Шомельке, и тот ответил тихо:

— Государыня будет добрая.

Князь Исайя окинул довольным взглядом сидящих, ожидая одобрения ответу дочери. Все радостно кивали, только Беклемишев, склонив голову, был недвижим. Все ждали его слова, и молчание воцарилось за столом. Оно длилось недолго — боярин встал и глухо сказал:

— Передам государю моему, что княжна Мангупская не токмо пригожа, но и умна. Верю, что ждет ее в Москве любовь и ласка.

Снова налили вино в бокалы. Иерей Феодорит, сославшись на занятость, удалился в домашнюю церковь князя, вскоре встали из-за стола и женщины. Без священника и женщин обед пошел веселее.

Сам князь, изрядно охмелевши, шутил, его приближенные задавали самые разнообразные вопросы гостям. Судя по ним, о земле Московской в княжестве, кроме того, что там очень холодно, ничего не знали. Беклемишев рассказал мангупцам о великих просторах своей страны, о Москве, о государе.

В свою очередь и Никита расспрашивал о жизни княжества. Мангупцы ругали татар, проклинали генуэзцев, хотя с теми и другими жили в мире по договорам. Из речи было видно, что православным грекам трудно жить, словно на острове среди бушующего моря. С одной стороны хлещут волны магометанской веры, с другой — подтачивают берег порой невидимые, но страшные струи католической. Потому и понятна была радость владетелей Мангупа при неожиданном появлении здесь русских православных людей. За счастье сочли они возможность породниться с богатым русским князем, укрепить этим браком свое княжество.

Скоро появились музыканты, весельем и шумом наполнился зал. Только Никита Беклемишев был грустен и тих.

— Чем недоволен мой дорогой гостенек? — спросил, подошедши к нему, князь. — Аль праздник мой не по нраву?

— Прости, владетельный князь, — тихо ответил Никита, — пойду я на покой. Занедужил что-то: голова болит.

Князь взял Никиту под руку и сам проводил его до спаленки.

Три дня боярин не выходил из спальни, не вставал с постели. Жаловался на головную боль, на ломоту в костях и на жар в груди. В эти дни уехал Хозя Кокос, сказав, что в Кафе его ждут неотложные дела. Шомелька с племянником князя укатил в Салачик, где возводился новый ханский дворец, который называться будет Бахчи-сарай. Никита Чурилов с князем Исайей занимались торговыми делами. Боярина оставили на попечении молодой княжны.

Как только Никите стало легче, он пожелал перебраться из душной спаленки на волю. По приказу Екатерины постель боярина поставили в беседке князя. Находилась она на самом краю обрыва, в большом углублении, выдолбленном в скале, нависшей над бездной. Если посмотреть на беседку снизу, из долины, она похожа на маленькое гнездо ласточки, прилепленное на утесе, — столь высоко до нее. Если смотреть окрест из беседки, видны скалы Чуфут-Кале, вся сюреньская дорога, а в ясные дни можно любоваться белесой синевой моря…