В этих мрачных картинах ничего не менялось, даже если на первый план попадали петербургские архитектурные шедевры. «Необъяснимым холодом веяло… всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была. эта пышная картина.» [19. Т. 6. С. 90], — утверждал Достоевский в романе «Преступление и наказание». Но первым открыл это тотальное двуличие северной столицы, целиком построенной на обмане, Гоголь. Этой теме целиком посвящена его повесть «Невский проспект», заключительные строки которой звучат как заклинание: «О, не верьте этому Невскому проспекту!.. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!» [16. Т. 3. С. 43]. Именно с этого Невского проспекта отправились в невинную, доверчивую провинцию два героя других произведений того же автора — отъявленный враль Хлестаков и Чичиков с его жульнической аферой. Ту же идею петербургской двуличности вложил в уста Адуева, главного героя «Обыкновенной истории», Гончаров: «…прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи» [18. С. 266].

В этом городе всегда всё уродливо, гадко, противно. Макар Девушкин, герой «Бедных людей», рассказывая о лестнице в своём доме, пишет, что она «сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие жирные, что рука прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты; лоханки стоят со всякой нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да с рыбьими пузырями; запах дурной…» [19. Т. 1. С. 22]. Раскольников обитает в «жёлтой каморке, похожей на шкаф или на сундук», а Соня — в комнате, которая «походила как будто на сарай» [19. Т. 6. С. 35, 241].

Параллельные заметки. На самом деле отношение Достоевского к Петербургу не всегда было таким однозначным. Оно менялось, хотя и не обязательно вместе с убеждениями. Когда о русской северной столице плохо писали «враждебные силы» Запада, Фёдор Михайлович мгновенно превращался в убеждённого защитника детища Петра. В апреле-июле 1847 года Достоевский опубликовал в газете ««Санкт-Петербургские ведомости» четыре фельетона под рубрикой ««Петербургская летопись». В одном из фельетонов, полемизируя с маркизом А. де Кюстином, автором нашумевшей тогда книги ««Николаевская Россия», молодой русский писатель утверждал: ««Петербург — глава и сердце России…Даже вся эта разнохарактерность её (петербургской архитектуры. — С. А.) свидетельствует об единстве мысли и единстве движения… И до сих пор Петербург — в пыли и мусоре; он ещё созидается, делается; будущее его ещё в идее, и… она воплощается, растёт, укореняется с каждым днём не в одном петербургском болоте, но во всей России, которая вся живёт одним Петербургом…» [13. С. 580–581].

Поздней в «Записках из подполья» Достоевский назвал столицу Петра ««самым отвлечённым и умышленным городом» [19. Т 5. С. 101], но и сам, на страницах своих романов, создал не менее «отвлечённый и умышленный» город. Разница была лишь в том, что император стремился показать, какой, по его мнению, должна стать Россия, а писатель хотел показать, какой она быть не должна.

И люди, населяющие этот город, оказывались ничем не лучше него самого. Главный герой «Обыкновенной истории», едва приехав из глухой провинции, тут же был поражён тем, что прохожие «так взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все враги между собою» [18. С. 36]. А Свидригайлов из «Преступления и наказания» даёт петербуржцам и вовсе уничижительную характеристику: «Это город полусумасшедших» [19. Т. 6. С. 357]. Почему? Да потому что «редко где найдётся столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека…» [19. Т. 6. С. 357]. А ещё потому, что, когда всего лишь раздаются звуки шарманки, Калиновичу, герою «Тысячи душ» Алексея Писемского, сразу кажется, «что это плачет и стонет душа человеческая, заключённая среди мрака и снегов этого могильного города» [31. Т. 3. С. 237].

Неслучайно ещё с пушкинских времён петербургской литературе приглянулись бледно-жёлтые тона фасадов столичной архитектуры, олицетворявшие цвет мировой имперской традиции. Ведь «жёлтым домом» в России всегда называли психушку! «…В 1779 г. на территории. бывшей усадьбы <Артемия Волынского> были возведены шесть корпусов одной из первых в России городских больниц. Больницу назвали Обуховской — от Обуховского моста через Фонтанку, возле которого она появилась. В состав Обуховской больницы входил так называемый Дом призрения для умалишённых — первое в Петербурге да и во всей России учреждение подобного рода. Первоначально Дом призрения был выкрашен в традиционный для тогдашнего Петербурга жёлто-песочный цвет. Но именно он стал решающим признаком для фольклорного названия этого заведения — “Жёлтый дом” [35. С. 360].

И вот уже Раскольников обитает в «жёлтой каморке» [19. Т. 6. С. 35], Алексей К. Толстой селится в доме, который «был — никто не усумнится в этом, — / Как прочие, окрашен жёлтым цветом» [37. Т. 1. С. 512]. А потом, словно по наследству, и у Александра Блока «в соседнем доме окна жёлты» [11. Т. 1. С. 209], и у Иннокентия Анненского «Жёлтый пар петербургской зимы / Жёлтый снег, облипающий плиты…» [6. С. 152], и у Саши Чёрного «вырывается мутным снопом / жёлтый пар, пропитанный шерстью и щами.» [40. С. 162].

В общем, жить в северной столице совершенно невозможно.

Однако апофеозом антипетербургской направленности в русской классике 1820–1880-х годов можно считать стихотворение Некрасова «Утро», в котором все кошмары любого большого города собраны воедино:

При этом, по Некрасову, когда дворники «железной лопатой. мостовую скребут», никакой радости, что дорога будет чистой, только — «жутко нервам». И вообще «здесь не страдать мудрено». Автор даже не замечает, что последняя строфа окончательно низвергает поэзию до уровня обыденной газетной карикатуры: