Четвёртый — «подчинённость… большевизированному политическому языку…». Новая власть ввела в оборот огромное число слов-уродцев и неизвестных ранее русскому языку оборотов, идиом, которые коверкали привычную лексику, а та, в свою очередь, калечила сознание.

Наконец, пятый — «взаимосвязь политической дискриминации и понижения социального статуса». Вся общественная и даже личная жизнь оказалась предельно политизированной, но любая попытка отказаться от неё грозила человеку неминуемой потерей даже тех минимальных социально-бытовых благ, на которые он мог рассчитывать, соблюдая «правила игры» [45. С. 257–258].

В свою очередь, историк Евгений Стариков приводит шесть методов подавления личности тоталитарным режимом.

Первый — сверхрегламентация: «“Внутренняя” регуляция человеческой деятельности заменяется “внешней” регуляцией. Соответственно, место нескольких основополагающих этических норм, являвшихся внутренним достоянием личности, занимает бесчисленное множество писаных и неписаных правил, навязываемых человеку извне».

Второй — уничтожение частной собственности: «человек, не распоряжающийся ни вещами, ни собственной рабочей силой, ни собственными интеллектуальными способностями как товаром, сам отождествляется со своей способностью к труду и, следовательно, превращается в невольника. <…> Судьба такого человека в тысячу раз более страшна, чем судьба духовно неразвитой личности, ибо являет собой сплошную коллизию, неразрешимый конфликт между внутренними потенциями, внутренней свободой личности и полной материальной невозможностью хоть как-то реализовать её».

Третий — «ломка предметно-пространственной среды обитания происходила в двух внешне диаметрально противоположных, но сущностно равнозначных формах. <С одной стороны,> в форме скучивания людей. <…> Торжествовал сплюснутый коллективизм паюсной икры. И если предметное микропространство ужималось до предела, то вторая форма искажения предметно-пространственной среды заключалась в безмерном увеличении макропространства. Огромные холодно-обесчеловеченные пространства городских площадей и гигантских зданий, несоразмерных человеку, служили для подавления личности так же, как египетские храмы».

Четвертый — «уничтожение бытовой свободы… осуществлялось посредством мелочного вмешательства власти во все домашне-кухонные и интимно-телесные проблемы своих подданных, так что трудно сказать, что первично: коммунально-кухонное хамство непосредственного соседского окружения или хамство самого государства, подглядывающего в замочную скважину за своими гражданами и без предупреждения вламывающегося в их комнаты».

Пятый — «нищета и материальное убожество как необходимые условия стравливания людей между собой, поддержания “горизонтального террора", иерархизации социальной структуры и установления системы капо».

И, наконец, шестой — «лишение информации» [39. С. 197–210].

Оказалось, что откровенное насилие, навязывание псевдоколлективизма вместо личной свободы, в том числе творческой, замена информации постоянной ложью в сочетании с демагогическим одурманиванием грёзами о равенстве, братстве и грядущем коммунистическом процветании дают едва ли не моментальный эффект. Человеческая психика ломается быстро, причём большей частью незаметно для самого индивидуума. И вот уже 24 февраля 1919 года тот же Георгий Князев заносит в свой дневник сценку, виденную женой в одной из петроградских церквей: «Диакон всё кадил, кадил около аналоя, где стояла кутья (отпевалось сразу несколько покойников), потом встал на колени и, как бы продолжая обряд, стал отбавлять с каждой тарелочки рис. Набрал полную чашку и унёс в алтарь. Возмущению погребавших потом не было границ — “Ведь украл, на виду у всех украл"». «Говорят, нравственное чувство прирождённое, — с горечью делает вывод автор дневника. — Как-то это нравственное чувство сейчас слиняло. Люди безукоризненной честности, донельзя щепетильные позволяют себе теперь то, чего и самой средней руки малый из овощной лавки не позволял. И лгут, и лицемерят, и хитрят, и таскают даже, т. е. попросту воруют». Нужда заставляет. Нужда. Вот, оказывается, пошатнулась и нравственность» [23. С. 156].

Буквально на следующий день Князев, не замечая, что и он, как тот диакон, превратился в вора, только интеллектуального, который обкрадывает к тому же самого себя, делает ещё одно открытие: «…большевизм не кажется таким чудовищным. Сжились. И у большевизма находишь заслуги. Главное, начинаешь понимать его историческую необходимость. А потом и любопытно, что из всего этого выйдет. Ведь в прошлом году казалось, многое, что затевалось большевиками, безрассудною фантазией, “преступным” экспериментом, а нынче стало совершившимся фактом. Невольно поверилось в то, что большевизм серьёзнее, жизненнее, реальнее, чем казалось.» [23. С. 156]. И через полгода, 24 августа, — новая дневниковая запись, в которой автор идёт ещё дальше: «Одно только очевидно — не будь большевизма, была бы самая вопиющая и страшнее всякого большевизма анархия. Я всегда поставлю в плюс большевикам, что они сумели справиться с массами» [23. С. 169].

Параллельные заметки. После смерти Сталина тем, кто выходил из лагерей, и родственникам погибших начали выдавать справки о реабилитации. В справках обычно значилось: «в связи с отсутствием состава преступления». Хотя, казалось бы, логичней было писать: «в связи с невиновностью». Но в том и состоит суть тоталитарной деспотии, что каждый — абсолютно каждый! — перед ней виновен. Причина могла быть любой, чаще всего — совершенно абсурдной. Абсурдность обвинения даже приветствовалась, поскольку таким образом сам обвиняемый не понимал, в чём согрешил, но с виной своей вынужден был согласиться.

Это чувство без вины виноватого хорошо знакомо людям старших поколений, которые и сегодня, столкнувшись на улице с полицейским, испуганно заглядывают ему в глаза и невольно говорят фальшивым, заискивающим от страха голосом.

Первая, петроградская, блокада, продолжалась три года и девять месяцев, если считать её началом октябрь 1917-го, а завершением август 1921-го, когда Совнарком РСФСР принял «Наказ о проведении в жизнь начал новой экономической политики» (нэпа). И завершилась эта блокада победой смерти: в марте 21-го года тысячи жизней унесла трагедия Кронштадтского мятежа, а в августе погиб Александр Блок и были расстреляны осуждённые по так называемому Таганцевскому делу, в том числе Николай Гумилёв.