А я закончила институт. Это было странное лето. В руках у меня был теперь диплом самого лучшего театрального института Москвы, мы так считали. Вот сейчас должно было произойти что-то очень важное. Я знала – я попаду в хороший театр, я это чувствовала. Мы сделали с Иркой и Алей три разных отрывка и ходили показываться в театры. Ирка еще показывалась с Самарцевым, подыгрывала ему. К нашему удивлению, Самарцева никуда не взяли, он сначала запил, а потом уехал к какому-то своему другу в Санкт-Петербург, да так там и остался.

Нас тоже никуда не взяли. Мне было уже слишком много лет – почти тридцать, это не возраст для того, чтобы просто так попасть в хороший московский театр. Алька и не очень хотела – она вернулась к себе на Украину, где ее говор был нормой речи и где жили все родные. А красивая, привлекательная Ирка нашла себе работу на киностудии имени Горького, в какой-то группе. Правда, не актерскую и временную, помощником режиссера на фильме, носиться на побегушках, орать на актеров, наливать кофе главным, но я очень надеялась, что Ирку обязательно кто-то захочет снять – ее пышные, но стройные формы, ее очаровательную улыбку, бездонные глаза. Хорошо, что мы не можем заглянуть в будущее, что время идет только в одну сторону. Как бы мы тогда жили – без надежды?

Иногда я звонила Волобуеву, рассказывала, как у нас с девчонками дела. Мне казалось, что он не торопится прощаться, как будто ждет, что я что-то еще скажу. Может быть, предложу встретиться, погулять – лето было теплое, солнечное. Но я ничего не предлагала. Однажды я попросила его поговорить со своим другом, который недавно возглавил один большой драматический театр в центре столицы. Мы как раз собирались туда на показ с Иркой, Аля уже уехала.

– Ты что, хочешь попасть в театр по блату? – удивился мой педагог.

Я растерялась. Ну да, наверно, это так называется, раз он говорит. Хотя я просила лишь, чтобы он сказал другу, что мы у него учились, чтобы тот пригляделся к нам внимательнее в общем потоке актерских показов, когда в день в труппу просматривают не меньше пятидесяти человек, а то и ста.

– Нет, – твердо ответил Алексей Иванович. – Катя, это плохой путь. Так не надо приходить в искусство, поверь мне. Я пришел с улицы, ты знаешь, мои родители не имели никакого отношения к театру и кино. И видишь, чего я добился.

Не знаю, говорил ли что-то Волобуев своему другу. Наш отрывок досмотрели до конца – многих прерывали на полуслове, – но ни меня, ни Ирку в театр не взяли. На этом мы показы свои закончили.

У меня в театре был отпуск, денег, чтобы ехать куда-то, совсем не было. Я ходила гулять в парк, на Москва-реку, думая, где сейчас Ника, что он делает, поехал ли с женой к ее родителям на Ставрополье или куда-то еще, они стали ездить за границу. Ника объяснял, что мальчику нужно видеть мир. Я верила, мне хотелось в это верить – в то, что и в поездках Ника с женой живут в соседних номерах – чтобы ребенку было удобно бегать от мамы к папе. Да и им так веселее – друзья же, всегда есть, с кем на отдыхе поговорить!

Я часто приходила в гости к маме. Она грустно меня спрашивала:

– Ну что, дочка, ты все одна гуляешь?

– Сегодня как раз опять двух кавалеров отшила! – смеялась я. – Привязались в парке!

За мной в то лето начали ухаживать мальчики лет восемнадцати и младше. Я не могла понять, что такое, сначала радовалась, думала, что так молодо стала выглядеть. А потом поняла, разговорившись с одним из них. Нет, просто я со своими переживаниями и бурными встречами-расставаниями с Никой приобрела, наконец, вид нормальной молодой женщины, привлекательной, стройной, зрелой, свободной, с которой вчерашнему выпускнику школы так интересно пройтись вечерком по темному парку, а еще лучше проводить ее до подъезда, подержать за ручку, заглядывая в глаза, в вырез летней блузки, зная, что дома подругу никто не ждет…

Как-то я встала утром, собралась, причесалась и оделась попроще – я уже успела пару раз вечером попасть в не слишком приятные ситуации – и поехала к Вовке. Я все это время не отвечала на его звонки, мне совсем не хотелось с ним говорить. О чем? Рассказывать, как Волобуев не стал мне помогать с театрами? Наверно, он прав. А все равно обидно. Рассказывать, что Ника отдыхает в Испании с женой, а я каждую ночь вижу его во сне – то одного, то с нашим ребенком, просыпаюсь и плачу, плачу, и у меня от слез пролегли морщины у рта, у глаз, и я не узнаю себя в зеркале? Даже не знаю, как теперь буду играть девочек, – а у меня две такие роли. У девочек не бывает глаз, как у меня.

Я знала, что Вовка по-прежнему живет в Подмосковье, снимает комнатку, но переехал чуть ближе, за час теперь добирается до театра. Знала название станции – он несколько раз упоминал, один раз даже объяснял, как найти его дом, в случае чего. Я вежливо кивала, думая, что я никогда к нему не поеду, не будет у меня такого случая. И вот – еду.

В электричке ко мне, как и положено, подсел какой-то пацан, лет шестнадцати-семнадцати, стал рассказывать, что он служил в ВДВ, спрашивать мой телефон. Я слушала его, и мне было очень грустно. Что, я похожа на девушку, которая верит таким глупостям? Пацан пригласил меня выпить пива. Я молча встала и пересела на другое место, между двух женщин с сумками. Те неодобрительно на меня посмотрели, а я порадовалась, что надела самое скромное платье до колен, хотя было жарко, а не мини-юбку и маечку на лямках. Как бы они тогда на меня смотрели! Я украдкой стерла помаду. Может, так хотя бы мне удастся дойти до Вовкиного дома без сопровождающих.