Все это произошло так быстро и неожиданно, что в первую минуту все только растерянно смотрели друг на друга бессмысленными, осоловелыми глазами. Тонкопряха вытянулась вверх и стала на полголовы выше мужиков, Гавриловна раскрыла рот, Федосья Китовна сморщила лицо и виновато заморгала, толстая девка втянула голову в плечи и сгорбилась, Созонт Максимович покраснел и тоже съежился, а остальные, за исключением Павлы, криво улыбавшейся и с любопытством посматривавшей на возню, затихли, онемели.

– - Мам-ма!
– - первым взвизгнул Петя, бросаясь к Тонкопряхе.

И голос товарища был сигналом. Опрокидывая чашки, кувшины и кринки с молоком, топча ложки и хлеб, падая, сопя, галдя и воя, все бросились в сени, к Власу, наваливаясь грудью один другому на спину.

Но Созонт Максимович вытолкал всех на крыльцо и, взяв в руки тяжелый водонос, ударил склонившегося Власа по затылку. Сын, как гриб, свалился на пол, выпустив из рук Варвару, которая по-собачьи поползла в темный угол, оставляя за собой кровавый след.

– - Ты за что ее, проклятый?
– - визжал Шавров, подпрыгивая.
– - Тебе кто ж такую волю дал охаверничать, а?

Ослабевший Влас закрыл лицо руками.

– - Спуталась она вот с этим, -- указал он на Пахома.-- Я учу ее... Блуди со мной, с ним не надо... Он себе пускай найдет такую, с моей нельзя...
– - И, снова тыкая рукою в сторону работника, добавил: -- Говорил он нынче мне об ней, а сам -- смеется. Я ее опять когда-нибудь по ложке...

Влас раскис, вспотел, стал заикаться. Тонкопряха вытирала слезы. Федор, злобно глядя на работника, тер живот ладонью. Пахом нагло скалил черные гнилые зубы.

– - И придумает же, пес!
– - всплеснул он длинными руками.
– - Спуталась, грит, с этим! Девок, значит, других нету для меня? Уважил, Власушко, уважил, нечего сказать!.. Отвалился бы мой язык по самое горло, если я сбрехнул ему хоть слово!..Ты ему не верь, Максимыч, не такая она баба, чтобы ёрничать, а ежели смеяться... что ж, над ним ведь все смеются, над слюнявым...

IV

Нанимались мы пасти скотину: я -- овец, товарищ мой -- телят со свиньями, но только из этого ничего не вышло: разговор шел, а дело повернулось наизнанку.

– - Барин удалой, -- сказал мне после ужина Созонт Максимович, -- завтра снаряжайся с мужиками боронить.

– - Я, дядя, на Мухторчике!
– - воскликнул Петя.

– - Ты пасти скотину будешь,-- сухо бросил Шавров.

Рано утром земля еще с изморосью, воздух свеж, густ и сочен, запахами трав спросонок пьянит голову на лугах цветистая роса, деревья -- как живые, солнце красно, бодро и лучисто.

Бороны шуршат, подскакивая на шершавой, в колеях, дороге, лошади идут понуро. Пахом гнусит песню. В поле гам от разных пташек, надсадившиеся за ночь дергачи хрипят, цветы шевелятся.

– - Сподручного видишь?
– - кивает кнутовищем Вася Батюшка.

Я смотрю налево, за овраг: по глинистому скату прошлогоднего жнивья бегает Петрушка за теленком. Овцы, как вытряхнутый из мешка горох, рассыпались по парине, коровы сошли вниз, к ручью, телята лезут к зелени. Петя машет на них палкой и свистит.

– - Эй, Петру-ух-ха!
– - крикнул Влас.
– - О-го-го!..

Но мальчик скрылся за бугром, должно быть, не расслышав.

– - Угоняют его за день-то, -- бурчит Василий.

– - А не брался бы пасти, -- смеется Влас.
– - У нас, брат, не шути, а то подавишься.

– - Мы это знаем -- шутки плохи... На себе видали...-- Вася Батюшка полез за табаком.
– - Мы это знаем.

О сошник позвякивает палица. Задние колеса на новой оси скрипят и плачут. Рябко с Волчком гоняются за сусликом.

– - Б-бери его, бери разбойника!
– - кричит Пахом.
– - Грызи до смерти!..

От утренней зари и до вечерней, в течение двух недель, мы без отдыха сеяли яровое. Под конец все истощились, зачерствели, стали медно-красными от солнца, а от ветра лупленными. Вечером ломило ноги, в ушах стоял глухой шум, глаза обметались разной болью, покраснели, заслезились, по утрам слипались; потрескавшиеся губы и руки саднило. Работники стали злыми, били чем попадя лошадей, ругались скверно.

Весеннее солнце изменило и Петрушку: беленькие кудри его стали рыжими, скатавшись в войлок, лицо -- шелудивым, руки -- в цыпках, походка -- вихлястая, как на ходулях. Стадо -- голов в девяносто -- было ему не под силу, мальчик возвращался домой изнуренным до последней степени, со следами слез на худеньком лице.

Загнав по хлевам скотину, мы бежали с ним в избушку, разувались, смазывали руки и губы свежим гусиным салом и, обнявшись, засыпали без ужина, а утром чуть свет приходил Созонт Максимович, крича: