– - Эх, Матрена, кабы парень ты была -- вечная бы нам помога!.. Вечная!..

И я дивился, глядя на нее. Почему-то прежде всего бросился в глаза мне взгляд сестры: не то еще больше суровый, не то -- вдумчивый, таящий в себе нечто, ей одной понятное и близкое, взгляд -- уже не детский, а много, больно переживший.

– - Мотя, -- прошептал я, -- как ты выросла за это время!.. Мама, погляди-ка: ведь она уже невеста!..

Сестра тихо улыбнулась.

– - Невеста без места, -- проворчала мать.
– - Девятнадцать годов... Придет пора -- поневоле заневестишься...

Разговор смутил Мотю.

– - Я пойду... На свечки нету?

– - Нету, дитятко.

Вот сестра застучала "котами" в сенях, потом на крыльце мимо окна промелькнула бордовая кофта и серый платок ее.

– - Подымайся, Ваня, нежиться нам привыкать нельзя, -- сказала мать.
– - Телу свое время отдавай, а остальное береги, а то намаешься на свете.

Я умылся, достал с полки книжку.

– - Вот не хуже тебя, -- продолжала мать, кивая на раскрытые двери, в которые вышла сестра, -- как праздник, так и торчит, как прыщ, так и торчит. Люди отдыхают, а она свое: за книжку эту самую, за ижицу...
– - Мать даже подалась от печки шага на два ко мне, говоря: -- Ну, чего она глядит в пустое место, бабье ль это дело?.. Эх, Матренушка-Матрена!..

Из дальнейшей воркотни старухи я узнал, что сестра читала без меня не только в праздник, но и в будни, вечером, после работы. Чтобы не баталиться с отцом, она на собственные сбережения купила маленькую лампу и не жгла "чужого" керосина. Стала чаще и дольше молиться. Еще больше стала молчалива и тиха. Подруги и парни не любили ее: звали книжницей, монашкой, попадьей, смеялись над нею, а сестра отмалчивалась. Теперь вот пристрастилась к церковному пению и не пропускала ни одной обедни, если позволяло время.

– - Мука, детка, с нею, -- жаловалась мать.
– - Ну-ко-ся -- людей пугается, подумать надо! Хоть клещами за язык тяни!.. Над нею ж и куражится последняя онуча, на смех подымает... Как на улице -- крепится, виду не дает, а придет домой -- пятна на щеках-то, губы все искусаны, трясется, как кликуша... А чего бы? Подошла, поговорила, не слиняет, спела песенку, на игрище сходила: дело молодое, девичье, веселое, а ей книжки да воянгили дались... Эх, девка, девка!.. Мне же... Не могу же я смотреть, когда она такая!
– - закричала мать.
– - Во мне нутро горит от слез!..

Отворились двери.

– - Вот-та!..
– - Отец вытряхнул на стол десятков восемь живых пескарей.
– - Ну, и благодать нынче денек!.. Проснулся?.. Чисти рыбу...

На столе пыхтел и брызгал самовар. Пахучие сине-золотистые кольца махорки, которую курит отец, сидя у стола, качаются и тают. За окном содомят ребятишки. В путнике, завесившись платком, сестра надевает будничное платье. Пришла она из церкви радостная, светлая, прозрачная, с мягкою улыбкою и теплыми, бездонными глазами.

– - Какая проповедь-то ныне говорилась?
– - кричит мать.

– - Чтоб в мире жить и слушаться священство; -- отвечает Мотя.

– - Хорошо?

– - Не дюже: сзади плохо слышно...

Мать вздыхает. В сенях кудахтают куры. Куцый воробей сел на завалинку и чистит нос. К нему крадется котенок.

– - Тссс!..
– - торопливо стучу в раму.

Воробей вспорхнул, котенок недовольно покосился на меня, мяукнул и, схватив куриное перо, помчался с ним по улице.

– - Ну, так как же?
– - говорит отец.

Он хмурит брови и сопит. То, что я без спроса ушел от хозяина, ему не нравится.

– - Надо бы терпеть, -- сказал он утром, -- не у матушки за пазухой, какой же ты работник после этого?..

Но дурацкие шутки Пахома ему тоже не понравились: он барабанит по столу и крутит головою.

– - Не пойду, пускай они погибнут...

Мать опять вздыхает, искоса поглядывая на отца. За утро она успела выспросить у меня о жизни у Шавровых, раза три поплакала и держит теперь мою сторону.

– - Парнишечка один, как перст, и то на муку всунули, -- ворчит она, и речь ее приятна мне.
– - Им, жирным, хаханьки да хихиньки, а этак можно повредить чего-нибудь...

Я сажусь ближе к столу.

– - Скорее там, а то простынет, -- говорю я Моте и гляжусь в помятый самоварный бок.

– - Надо, брат, идти обратно,-- смотрит на меня отец.-- Раз договор был, менять не полагается, нехорошо...

Я заливаюсь громким хохотом. Отец удивленно поднимает голову.

– - Морду-то мою как искарежило!
– - подпрыгиваю я.-- Мать, иди-ка поглядись: твою тоже искарежит на коровью.