– - Едем!--приказал Штейнглиц, едва Иоганн сел за руль. Оба офицера

молчали. Тишину нарушил Дитрих -- пожаловался капризно, обиженно:

– - Я же его так логично убеждал... Штейнглиц спросил:

– - Будешь докладывать?

Дитрих отрицательно качнул головой.

– - А если те доложат? Дитрих рассмеялся.

– - Эти армейские тупицы готовы были лизать мне сапоги, когда я

предложил свою версию. Что может быть проще: пьяный солдат угнал машину и

потерпел аварию.

– - Зачем так?
– - удивился Штейнглиц.

– - А затем, -- назидательно пояснил Дитрих, -- что полковникам не

избежать следствия, если бы, допустим, советский разведчик дерзко похитил

полевую рацию и передал своим дату начала событий.

– - Ну и черт с ними, пусть отвечают за ротозейство! Ясно -- это

советский разведчик.

– - Да, -- сухо проговорил Дитрих.
– - Но у меня нет доказательств. И к

чему они, собственно?

– - Как к чему?
– - изумился Штейнглиц.
– - Ведь он же все передал!

– - Ну и что ж! Ничего теперь от этого уже не изменится. Армия готова

для удара, и сам фюрер не захочет отложить его ни на минуту.

– - Это так, -- согласился Штейнглиц. -- А если красные ответят

встречным ударом?

– - Не ответят. Мы располагаем особой директивой Сталина. Он приказал

своим войскам в случае боевых действий на границе оттеснить противника за

пределы демаркационной линии и не идти дальше.

– - Ну, а если...

– - Если кому-нибудь станут известны эти твои идиотские рассуждения,--

строго оборвал майора Дитрих,-- знай, что у меня в сейфе будет храниться их

запись.

– - А если я донесу раньше, чем ты?

– - Ничего, друг мой, у тебя не выйдет.
– - Голос Дитриха звучал ласково.

– - Почему?

– - Твоя информация мной сейчас уже принята. Но не сегодняшним числом, и

за ее злоумышленную задержку тебя расстреляют.

– - Ловко! Но почему ты придаешь всему этому такое значение?

Дитрих ответил томно:

– - Я дорожу честью третьего отдела "Ц". У нас никогда не было никаких

промахов в работе, у нас и сейчас нет никаких промахов. И не будет.

Штейнглиц воскликнул горячо, искренне:

– - Оскар, можешь быть спокоен: я тебя понял!

– - Как утверждает Винкельман, спокойствие есть качество, более всего

присущее красоте. А мне нравится быть всегда и при всех обстоятельствах

красивым...
– - И Дитрих снисходительно потрепал Штейнглица по щеке.

Светало. Небо в той стороне, где была родина Иоганна, постепенно все

больше и больше озарялось восходящим солнцем. Теплый воздух лучился блеском

и чистотой. Через спущенное стекло в машину проникал нежный, томительный

запах трав.

Иоганн автоматически вел машину. Его охватило мертвящее оцепенение. Все

душевные силы были исчерпаны. Сейчас он обернется и запросто застрелит своих

пассажиров. Потом приедет в подразделение и снова будет стрелять, стрелять,

только стрелять. Это -- единственное, что он теперь в состоянии сделать,

единственное, что ему осталось.

Рука Иоганна потянулась к автомату, и тут он как бы услышал голос

Бруно, его последний завет: "Что бы ни было -- вживаться. Вживаться -- во

имя победы и жизни людей, вживаться".

Да и чего Иоганн добьется своим малодушием? Нет, это не малодушие, даже

предательство. Бруно не простил бы его.

Если бы случилось чудо, и Бруно остался жив, и его бы попросили оценить

свой подвиг, самое большее, что он сказал бы: "Хорошая работа, хорошая

работа советского разведчика, исполнившего свои служебные обязанности в

соответствии с обстановкой". Он бы так сказал о себе, этот Бруно.

Но почему Бруно? У этого человека ведь есть имя, отчество, фамилия.

Семья в Москве -- жена, дети. Они сейчас спят, но скоро проснутся, дети

будут собираться в школу, мать приготовит им завтрак, завернет в вощеную

бумагу, проводит до дверей, потом и сама уйдет на работу.

Кто ее муж? Служащий. Часто уезжает в длительные командировки. Все

знают: должность у него небольшая, скромная. Семья занимает две комнатки в

общей квартире. К младшему сыну переходит одежда от старшего, а старшему