забросила советская разведка. Иначе зачем было интересоваться, например,

сведениями о нашей авиации?

– - Просто интересовался техникой, -- арестованный чуть усмехнулся,

разведя руками.
– - Повторяю, я ведь инженер...

– - Хватит! Сознавайтесь, что вы из России и работаете на нее. Не

осложняйте свое положение. А сознаетесь-- выпустим на свободу.

Но арестованный был непреклонен. Снова допрос. Потом еще и еще угрозы и

уговоры, издевательства и заигрывания. Но этот человек неизменно твердит

одно и то же, не выдает ни одного из своих товарищей. Он, говорится в

заключении следствия фашистской контрразведки по этому делу, иностранной

национальности, но к какой стране принадлежит, не было возможности выяснить.

Предпринятое по этому поводу расследование позволяет считать, что данные им

о себе сведения неверны.

По некоторым имеющимся уликам можно подозревать, что он русский...

Однако он все это отрицал...

Наконец состоялся столь необходимый для гестапо и контрразведки

процесс. Но ожидаемого эффекта не получилось. Позже стало известно:

разведчик и там был тверд и мужественен, ничего не сказал.

Было предпринято несколько попыток вызволить разведчика из застенка --

они оказались безуспешными. Фашисты надежно стерегли своего неизвестного

узника. Верные люди, предварительно смазав все узлы чиновничьего аппарата,

предложили разведчику подать прошение о помиловании. Но советский человек,

коммунист, полковник Лев Ефимович Маневич -- таково было настоящее имя и

звание неизвестного -- ответил: "Не подобает писать такие прошения члену

нашей партии и красному командиру. Какой пример подам я политзаключенным?"

Он и в этот момент не думал о себе.

Шла Великая Отечественная война. Узника переводили из одного концлагеря

в другой. Маутхаузен, Мельк, Эбензее... В одном из лагерей, воспользовавшись

неразберихой с документами вновь прибывших заключенных, разведчик назвал

себя советским военнопленным полковником Старостиным. О чем вспоминал он

тогда, произнося перед гестаповцами имя далекого друга. О схватках

гражданской войны? О полуголодных и самых счастливых курсантских годах в

Москве? Кто ответит на это теперь?

О тех далеких днях рассказывает сегодня жена разведчика.

.. Просторная комната современной московской квартиры залита ярким

светом электрической люстры. За столом, заваленным письмами и фотографиями,

сидит пожилая, седовласая женщина с открытым русским лицом, живыми темными

глазами. Надежда Дмитриевна Маневич -- жена Льва Ефимовича. Она тоже долгие

годы была кадровым офицером, служила в Генеральном штабе, ушла в отставку в

звании подполковника.

– - Познакомилась я с Левой еще в гражданскую войну,-- голос Надежды

Дмитриевны чуть глуховат от волнения. Родом он из Гомельской губернии, сын

мелкого служащего. Был мобилизован в царскую армию, служил Рядовым, старшим

разведчиком стрелкового полка. В апреле 1918 года добровольно вступил в

Красную армию, а через полгода стал коммунистом. Тогда-то я впервые и

увидела его. Помню, приезжает на станцию, где я служила, молодой агитатор из

политотдела. Со-

брался народ. Как горячо говорил Лева про Советскую власть, с каким

пылом призывал громить Колчака. На всю жизнь запали в сердце его слова.

Потом я слышала от Якова Никитича Старостина, тоже старого большевика, про

такой случай. В двадцатом году меньшевики подняли восстание башкир в

нескольких селах. Старостину поручили мобилизовать членов партии. Маневич

сам первый пришел к нему, в политотдел: посылай на подавление восстания.

Старостин назначил его командиром отряда. Когда отряд прибыл на место

восстания, Маневич пошел к восставшим, а перед этим дал указание своему

заместителю начать выступление, если он не вернется. Силой своего слова он

убедил людей сложить оружие. Политотдел на своем заседании отметил геройское

поведение Маневича. В гражданскую войну он был военкомом бронепоезда,

командиром коммунистического отряда, работал в штабе корпуса. Воевал с