выдергиваемых из воды удочек, на крючках которых поблескивали серебряные чешуйки рыб.

Яков Владимирович прикладывал палец к губам, призывая дочь умерить восторг по поводу удачной

рыбалки. Любой шум отпугивает рыбу. И вдруг он услышал:

— Но вот и Дездемона...

Подняв голову, Смушкевич увидел стройного седого человека, чей голос не узнать было нельзя. Это был

Остужев. Забыв о своих удочках, он читал «Отелло». Заметив наконец, что и здесь, на берегу пруда, у

него есть слушатели, он подошел ближе, продолжая декламировать. Смушкевич видел, как разбегались

карпы. Но какое это могло иметь значение, когда на его глазах совершалось великое таинство искусства

— проникновение актера в роль, перевоплощение в образ героя!

Завороженный игрой лица, пластичными, выразительными жестами, переливами неповторимого голоса,

[91] поражавшего богатством оттенков — от свистящего, едва слышного шепота до гремящих раскатов, потрясавших листья на деревьях, — Смушкевич слушал «Отелло».

Вечером, встретив жену Смушкевича и церемонно поцеловав ей руку, Остужев сказал:

— Хочу поблагодарить вас. Ваш муж замечательный человек. Он мне весьма помог — он умеет слушать.

Это дано не каждому. .

С тех пор Остужев появлялся на пруду неизменно в одно время со Смушкевичем. О рыбалке нечего было

и думать. Никакие добавочные порции гороха не помогали. Карпы разбегались тут же, заслышав голос

Александра Алексеевича. Смушкевич горестно вздыхал, но ничего не говорил. Он видел, как доволен

Остужев, с которым они, несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, стали большими друзьями.

Однако ничто не могло заменить главного — любимой работы. И однажды, пробравшись к телефону, он

позвонил наркому и сказал:

— Я здоров и могу работать.

Комната в Барвихе превратилась в филиал штаба ВВС. Каждый день приезжали летчики. Услышав их

робкие расспросы: «Как Яков Владимирович? Когда можно зайти?» — он, не дожидаясь ответа жены, обычно кричал из другой комнаты:

— Кто там?

После этого уже нельзя было сказать, что он спит.

Долго залеживаться в Барвихе Смушкевич был не намерен. Через некоторое время он перебрался в свой

кабинет в переулке Хользунова.

Сейчас это та же просторная комната. Ее хозяин — боевой товарищ Смушкевича маршал Агальцов, [92]

указывая на тянущийся вдоль стены длинный стол, говорит:

— Тогда там стояла кровать. Рядом столик с телефонами. Так он и работал.

В кабинете всегда было полно народу. Уходили одни, приходили другие. И «лишний секретарь», как он в

шутку называл жену, ничего не мог поделать. Истосковавшийся по работе Смушкевич был ненасытен.

Теребя от волнения свои густые волосы, которые поэтому всегда были в беспорядке, он жадно впитывал

в себя рассказы товарищей, изредка перебивая своим неизменным: «Да, да, правильно... Правильно ты

говоришь» (это когда соглашался с тем, что слышал). Или: «Нет, вы не правы...» А обрадовавшись

удачной шутке, заразительно смеялся, приговаривая: «Ну, и махнул... Вот это да...»

Ни на минуту не прекращалась борьба за возвращение в строй. Несмотря на все процедуры, ноги

слушались все еще плохо. А их надо было заставить слушаться.

В Сочи он долго сидел на берегу, с завистью глядя на плавающих. Как-то жена куда-то отлучилась, оставив его на несколько минут одного. Вернувшись, она стала искать его и вдруг заметила, что он стоит

на камнях у самой воды. Она бросилась к нему. Но пока бежала, увидела, что он отшвырнул палку и

костыль и кинулся в море. На ее крики сбежался народ. Появилась спасательная лодка. Смушкевич

отказался сесть в нее.

— Подберите костыль и палку, я подплыву сам, — сказал он.

— Яша, зачем ты это сделал? — волновалась жена.

А он спокойно ответил: [93]

— Надо же было попробовать, слушаются они меня или нет, — и он похлопал по ногам.

Через несколько дней в санаторий, где они отдыхали, приехал профессор Б. В. Мондрыка. В конце обхода

он решил навестить своего старого подшефного — Смушкевича.

Был теплый южный вечер. Профессор неторопливо шел по коридору. Откуда-то доносилась знакомая, очень популярная в то лето мелодия. Профессор не заметил, как и сам стал напевать: «Утомленное