прибывший по заданию «Пари суар», передает в Париж: «Мадрид — это озеро крови, отражающее

пожар. Я вам уже сказал: я только регистрирую ужасы, я только сторонний свидетель. Но пусть мне все

же будет позволено сказать то, что я думаю. Самое сильное чувство, которое я испытал сегодня, не страх, не гнев, не жалость — это стыд.

Я стыжусь, что я человек, если человечество оказывается способным на такую резню неповинных».

Дуглас смотрел на объятый ужасом Мадрид. Нет, он не испытывал чувства стыда. Он видел то, чего не

увидел де ла Пре: между творившими все это и остальными людьми не оставалось уже ничего общего.

И опять де ла Пре: «Погибло две тысячи человек. Христос сказал: «Прости им, не ведают бо, что творят».

Мы должны сказать: не прощай их, ибо они ведают, что творят...»

Париж не услышал слов де ла Пре. «Пари суар» не напечатала его репортажей. Французский самолет, в

котором он летел на родину, был сбит фашистами, и де ла Пре погиб. Но в Париже не услышали и это. Не

захотели слышать. [53]

Как не хотели слышать в другом городе, в другой стране переданных отсюда, из сотрясающегося от

взрывов, зияющего пробоинами зала «Телефоники», слов Эрнеста Хемингуэя. Он только что спустился с

башни, где стоял рядом с Дугласом. Там они и познакомились. И позднее Хемингуэй скажет: «Только

личность генерала Дугласа удерживает меня от того, чтобы написать, что русские воюют в Испании».

Тогда это было важно. Важно было молчать, чтобы не давать повода тем, кто пугал колеблющихся

жупелом красной опасности.

В защитной куртке, обросший бородой, Эрнест потрясен. Он уже видел войну. Но это были просто

детские игрушки по сравнению с тем, что происходит. А что ожидает мир в будущем? Эрнест быстро

пишет и передает телефонистке: «Нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним

бороться. Мы должны понять, что эти убийства — всего лишь жесты бандита, опасного бандита —

фашизма. А усмирить бандита можно только одним способом — крепко побив его...»

Вот с этим Дуглас был согласен. Именно об этом он и думал, стоя на башне «Телефоники». И когда

Хемингуэй сказал ему это, он молча пожал его руку. Как защитить Мадрид от этих наглых, возомнивших

себя непобедимыми убийц?

— Как? — Дуглас посмотрел на Хулио. Тот стоял рядом, осунувшийся, опустив плечи. Нелегко было

летчику, да еще истребителю, видеть все происходящее и не иметь возможности ничему помешать.

— Нельзя больше ждать... Нельзя, — тихо произнес Дуглас, тщетно пытаясь удержать начавшую

вздрагивать нижнюю губу. — Что-то надо придумать, — он замолчал, прошелся несколько раз взад и

вперед по площадке, а потом сказал: — Конечно, [54] самое лучшее, если бы можно было организовать

непрерывное патрулирование в воздухе...

— А где взять такое количество самолетов? — отозвался Хулио.

Они направились к выходу. Дуглас оглянулся, словно хотел навсегда сохранить в памяти вид-пылающего

Мадрида.

— Слушай, — обратился он к Хулио. — Мы уходим, и здесь никого не остается, а ведь отсюда далеко

видно, а? — он вопросительно посмотрел на Хулио.

— Надо оставить наблюдателя, — мгновенно среагировал Хулио.

Они просидели над картой Мадрида всю ночь в номере фешенебельного отеля «Гайлорд»,

превращенного теперь в не затихающий ни днем, ни ночью перевалочный пункт, куда приезжали с

фронта и откуда после короткого отдыха опять уезжали на фронт советские военные советники.

За окном продолжали грохотать взрывы. Выли сирены. Вздрагивала мебель в номере, а под потолком

раскачивалась тяжелая люстра. Но они ни на что не обращали внимания. К утру план воздушной

обороны Мадрида начал вырисовываться. Собственно говоря, в такой быстроте не было ничего

удивительного. Хулио уже давно вынашивал его отдельные черты, и потребовался только внешний

импульс со стороны человека, чья мысль сумела обобщить и свести воедино, сцементировать все его

предложения.

— Допустим, наблюдатель заметил противника... — рассуждал Дуглас. — Тут же звонок на аэродром...