— Как вам у нас? — спросил он.

— Как на родине, — ответил, довольно улыбаясь, Лукач. — Русские песни, танцы — люблю. Я, знаете

ли, вообще очень люблю музыку. Пожалуй, больше музыки люблю только книги.

— Я понимаю, как трудно было оставить вам, писателю, свое любимое занятие, — сочувственно заметил

[69] Дуглас. — Руки, наверное, чешутся взяться за перо...

— Руки чешутся, — усмехнулся Лукач. — Это верно... Но только по оружию, друже. По оружию. Сейчас

мой писательский долг, коль я опять надел эту форму, — Лукач похлопал себя по кителю, — бить эту

нечисть...

— У вас это неплохо получается, — сказал Дуглас.

— Не знаю, — ответил Лукач и задумался. Наверное, в эту минуту он был далеко от этого старинного

монастырского зала. А может, вспоминалось то, о чем он совсем недавно писал домой: «День и ночь у

меня только одна забота: сделать мое дело наилучше, наиточнее, наиполезнее. Кое-что мне удается. Я

получаю удовлетворение от того, что мои старые товарищи признали это, оценили и считают, что я не зря

тут болтаюсь.

Я здоров и работаю много. Это хорошо. И нужно. Это я делаю обоими плечами и со всей энергией. Надо

напрячь все силы для того, чтобы выбор, павший на меня, не был ошибочен...» — так писал домой Мате

Залка, ставший в Испании генералом Лукачем.

А что написал бы Дуглас? Его писем не сохранилось. Но он мог бы написать о себе то же самое.

Поэтому они так легко понимали друг друга.

— Вот ты, друже, — переходя на доверительный тон, обратился Лукач к Смушкевичу, — говоришь, что у

меня неплохо получается мое ратное дело. Так ведь в этой бригаде мое сердце. Я готов быть в ней

последним, лишь бы она была первой.

— Мы тоже хотим быть первыми, — засмеялся Дуглас. [70]

— Ну, с тобой мы поделимся, — шутливо ответил Лукач. — Ты бери небо, а я землю. Идет? И будем бить

их. — Он сжал руку в кулак. — А у кого это получится лучше, большого значения не имеет.

— Идет, — согласился Дуглас. — Это единственное, ради чего я готов пожертвовать первенством.

— Я согласен быть судьей в таком соревновании. Берете? — вставил подошедший к ним Кольцов.

— Михаиль Ефимович, — произнес со своим характерным акцентом Залка, — подзадоривает нас, а?

— Ну что ты! Просто хочу, чтобы фашисты о вашем соревновании как можно скорее на собственной

шкуре узнали.

В далекой Испании свела судьба этих замечательных людей, чьи жизни сверкнули как звезды,

вспыхнувшие ярко, погасшие быстро.

Через несколько месяцев под Уэской снаряд, попавший в машину, оборвал жизнь замечательного

писателя Мате Залки.

Но пока они все были вместе и были друзьями. Ими и остались в памяти всех, знавших их.

Через некоторое время Дуглас вновь встретился с Лукачем. В том же подвале на улице Алкала в штабе

генерала Миахи шло обычное совещание, на котором обсуждалось положение на фронте. На какое-то

время там установилось затишье. Но это было обманчивое затишье.

Лукач, наклонившись к сидевшему рядом Дугласу, тихо спросил:

— Слыхал, друже, итальянцы свой корпус из-под Малаги к Сории перебросили?

Глаза быстро отыскали на большой, висевшей напротив них карте Сорию. Она примостилась как раз над

выступом, который здесь образует линия фронта. [71] Отсюда, с севера, удобно было нанести удар и на

Мадрид, и в сторону Средиземноморского побережья, рассекая фронт и отрезая тем самым столицу от

Каталонии.

— На Мадрид или к морю? — Дуглас вопросительно посмотрел на Лукача.

Тот молча пожал плечами.

О том, что якобы четыре с половиной тысячи грузовых автомобилей уже несколько дней перебрасывают

итальянские части с юга на север, слухи уже ходили. Теперь они оправдывались.

Итальянцы, которым взятие Малаги, легкое по причине беспечности и предательства местного

командования, вскружило голову, во всеуслышание объявили, что лишь их присутствие в Испании решит

исход войны. Конечно, в пользу фашистов.

8 марта 1937 года они начали наступление из района сосредоточения вдоль Французского шоссе на

Мадрид.

В состав итальянского экспедиционного корпуса входили дивизии «Божья воля», «Черное пламя»,