возможно, придется ампутировать ноги.

Его ввезли в просторный операционный зал. Он увидел склонившееся над ним знакомое лицо врача.

Больше он ничего не видел и не чувствовал, а когда пришел в себя, спросил:

— Доктор, летать я сумею?

— Ходить будете...

— Ходить мне мало. Мне летать надо, — прошептал он.

Врачи переглянулись. Кто-кто, а они-то знали, как трудно будет ему научиться ходить на его ногах, которые с таким трудом им удалось спасти. А летать?.. Хорошо, хоть жив остался.

Через полтора месяца его перевезли в подмосковный санаторий. Еще через месяц лечивший его

профессор Фридланд разрешил снять гипс.

— Ну что, не нравится моя работа? — спросил он, увидев, что Смушкевич рассматривает свои

искривленные ноги. — Ничего, проделаем гимнастику, массажи, водные процедуры, и будут они как

новенькие.

— Сколько на это надо времени? — поинтересовался Смушкевич.

— Недель шесть... — ответил профессор.

— Столько ждать я не могу. [89]

Фридланд промолчал в ответ...

То было какое-то особенное лето. Надо же такому случиться, чтобы здесь, в Барвихе, где раскинул свои

корпуса недавно построенный санаторий, под одной крышей и в одно время собралось столько

замечательных людей!

На веранде, гордо откинув седую гриву, восседал за шахматным столиком академик Чаплыгин. В парке

на одной из уединенных аллей можно было встретить шустрого сухонького старичка в черной

профессорской шапочке. Знакомясь, он представлялся: «Академик Каблуков». И бежал дальше.

Седая борода Немировича-Данченко была видна еще издали. Подходя ближе, Владимир Иванович учтиво

раскланивался, как всегда изысканно одетый, в белоснежной манишке с бабочкой.

В разбросанных в самых живописных местах шезлонгах отдыхали знаменитые актрисы Массалитинова, Корчагина-Александровская, Яблочкина.

В бильярдной царствовал великолепный — перед красотой его бессильны были годы — Пров Садовский.

Всех не перечесть. И все были взбудоражены, узнав о том, что в санатории находится известный летчик

Смушкевич. Каждому хотелось посмотреть на него, поговорить, а Садовский, проведав, что Смушкевич, как и он, страстный бильярдист, встретив Басю Соломоновну, спросил:

— Когда к нам изволит пожаловать ваш супруг?

— Ему самому не терпится, — ответила Бася Соломоновна.

— Передайте, что мы все ждем его. А я особенно.

Однако пока еще Смушкевич не выходил из [90] палаты. И никто из отдыхавших в санатории не

подозревал о том, какой упорный поединок с недугом идет за ее дверями. Врачи назначили один массаж в

день. Мало. И он просит жену и дочь массировать ноги еще и еще. Привыкнув к гипсовым повязкам, он

теперь боялся спать без них. Казалось, что ноги развалятся. И каждый вечер их старательно бинтовали.

Больше всего его мучило бездействие. Ему надо было хоть чем-нибудь заняться. По утрам его стали

вывозить к пруду. Вместе с Розой они облюбовали одно местечко, куда с вечера засыпался распаренный

горох. В прозрачной воде видно было, как его клевали карпы.

Мягкое свежее августовское утро приятно успокаивало. Его тишину нарушали лишь короткие всплески

выдергиваемых из воды удочек, на крючках которых поблескивали серебряные чешуйки рыб.

Яков Владимирович прикладывал палец к губам, призывая дочь умерить восторг по поводу удачной

рыбалки. Любой шум отпугивает рыбу. И вдруг он услышал:

— Но вот и Дездемона...

Подняв голову, Смушкевич увидел стройного седого человека, чей голос не узнать было нельзя. Это был

Остужев. Забыв о своих удочках, он читал «Отелло». Заметив наконец, что и здесь, на берегу пруда, у

него есть слушатели, он подошел ближе, продолжая декламировать. Смушкевич видел, как разбегались

карпы. Но какое это могло иметь значение, когда на его глазах совершалось великое таинство искусства

— проникновение актера в роль, перевоплощение в образ героя!

Завороженный игрой лица, пластичными, выразительными жестами, переливами неповторимого голоса,

[91] поражавшего богатством оттенков — от свистящего, едва слышного шепота до гремящих раскатов, потрясавших листья на деревьях, — Смушкевич слушал «Отелло».