Вот уже который день родители со мной не разговаривают. А проклятый Паречкус не спускает с меня глаз. Это письмо я пишу на работе... Простите, что пишу нескладно, у меня и сейчас болит сердце от неприятностей и горя. Родителей своих я люблю, мне жалко их, а этот Паречкус, по-моему, несчастье для нашего дома. Так мне тяжело, что порой хочется убежать куда-нибудь, чтобы только ничего этого не видеть...

А вы, Алесь, свое обещание забыли. Помните, говорили, что будете приходить в «Пергале»? А вас не видно.

Анежка».

Алесь спрятал письмо. Он почувствовал себя виноватым.

— Ну что, нравится? — спросила Восилене, которая хотя и лежала прикрыв глаза, но незаметно наблюдала за Алесем.

— Тише, — попросил Алесь. — И никому не говорите об этом.

— А чего ты боишься, начальник?

— Длинных языков... У нас их больше, чем надо!

— И Анежке ничего не передавать?

Алесь покраснел.

— Большое, большое спасибо ей передайте! И скажите, что мы просим ее приходить в наш клуб...

— А может, и меня пригласишь, а?

— Мешкялис говорил, что назначит вас поварихой на строительство.

— Ну? И ты согласен?

— У меня этого не спросят, но я не возражаю!

Восилене расплылась в довольной улыбке. Она любила готовить, научилась этому давно, когда еще жила прислугой у одного литовского панка. Даже сама пани, какой ни была привередливой, завидовала умению прислуга и хвалила ее. А Восилене похвалу очень любила. Она уже представляла, как теперь будут ей говорить спасибо добрые люди и как станет она здесь командовать большим и шумным хозяйством.

— Тебе первому таких оладьев напеку, товарищ начальник, не поверишь, что такие бывают! — пообещала она. — И каравай на свадьбу приготовлю, хочешь?

— Ну, какой там каравай!..

— А вот сосватаю и каравай испеку... Я тебе покажу, какая я тетка!.. Так что Анежке передавать?

— Я уже сказал... Большое спасибо и привет.

— Очень уж ты робок, товарищ начальник. Я ее поцелую, — усмехнулась Восилене. — Если сойдет хорошо, скажу, что по твоей просьбе, а если нет, — на себя возьму!

Алесь был весь во власти этой неожиданно нахлынувшей радости. Письмо хоть и не объясняло всего, но по тому, как было оно написано, чувствовалось, что он для девушки не безразличен. И что за характер у этой тихой и очаровательной девушки! Какая твердость и решительность!..

Ему тут же захотелось повидать Анежку. «Может быть, она работает на канале?» — пришло ему в голову. Забежав домой, он достал из печи горшок со щами, наспех поел и на всякий случай переменил рубашку. Не забыл прихватить и тот зеленый поясок, который купил в Минске, — может быть, удастся передать? Подарок был пустяковый, он это сознавал, но надеялся, что девушка все поймет, — ведь это был поясок как раз к тому платью, в котором он увидел ее в первый раз.

На колхозном дворе Алесь оседлал буланого жеребчика, которого выделил ему Захар Рудак для разъездов по служебным делам. Вскочив в седло, Алесь поехал прямо через рыжее жнивье. Низенькие хаты «Пергале», разбросанные по холмикам, в отсветах солнца поблескивали окнами, словно всматривались друг в друга, а поодаль, в окружении столетних лип, стоял навытяжку костел, словно нес караул и присматривал за всем в округе. Казалось, что за крест его зацепилось небольшое белое облачко. Алесь вспомнил маленький серебряный крестик на шее Анежки и призадумался. «Неужели она и вправду верит всему этому?» Если бы он смог проникнуть взглядом сквозь красные кирпичные стены костела, он бы, вероятно, перестал сомневаться в этом. Анежка в это время стояла на коленях перед распятием и горячо молилась. В костеле, кроме старосты, никого не было, холодная тишина и серый полумрак стояли вокруг. Некоей таинственностью веяло от ликов и фигур святых, вырезанных из дерева искусными мастерами. Потемневшие и пожелтевшие от времени, они, казалось, озабоченно и даже осуждающе поглядывали на молодую девушку, словно судьи на преступника, опасного, но, может быть, достойного сожаления.

— Матка боска! — шептала Анежка, впиваясь взглядом в лицо девы Марии, которая прижимала к груди своего сына.

Анежке вспомнилась мать, и слезы набежали ей на глаза. «Зачем я обижаю старую? Разве не она носила меня у сердца, как эта матерь божья, — хорошо ли, что я иду ей наперекор?» Святой Боболий чем-то напоминал ей отца, и она, хотя уже с меньшей горячностью, подумала: может быть, следовало пожалеть и его? — ведь он тоже хочет ей добра...

Так, в покаянии, повторяя известные с детства слова молитвы, стояла она, похожая на скорбное изваяние. На каменном полу послышались шаги, и она поняла, что это пришел пан клебонас Казимерас.

Анежка не прервала молитвы. Ей казалось, что на душе у нее становится спокойнее, но в то же время и обида не покидала ее: «Ну хорошо... Вот я беспокоюсь, чтобы было хорошо отцу и матери, а почему они не подумают обо мне? Почему они не догадаются, что делается у меня в душе? Почему они так плохо относятся к Алесю? Разве он хуже тех, которые ходят в костел?» Она старалась отогнать думы об Алесе, но это ей уже не удавалось. Наоборот, его веселые глаза, его русая голова виделись ей повсюду, куда бы она ни посмотрела.