самоорганизации масс. В результате, анархизм оказывался единственным идейным

течением, противостоящим не только коммунистам (с которыми анархисты, кстати,

сходились в определении окончательных целей преобразования жизни), но и остальным

партиям, отличавшимся от большевиков не отрицанием централизованной власти, а лишь

способом ее применения.

Такая картина позволяет понять всю притягательность анархизма в глазах молодежи

20-х гг. и ее желание разобраться в том, как же представляли себе будущее после

завершения социальной революции такие теоретики анархизма, как М.А.Бакунин и

П.А.Кропоткин, в чем их предвидение отличалось от той реальности, в которой оказалась

Россия. Отсюда был один только шаг к разговорам об анархизме и анархистах, за

70

которыми начинались поиски литературы (продававшейся тогда еще легально), а затем и

ее “проработка” с последующим коллективным обсуждением.

Здесь мы сталкиваемся с очень важным для нас феноменом. В отличие от программ

других политических партий, говоривших о конкретных преобразованиях, анархизм

рисовал картины будущего, опираясь на идею совершенного человеческого общежития,

молчаливо опуская вопрос о возможности ее практической реализации в конкретных

условиях российской жизни.

Изучая анархистскую литературу, читатели узнавали, что основополагающей в

анархизме является свобода волеизъявления человека, недопустимость принуждения к

чему бы то ни было свободной личности, активная взаимопомощь и поддержка свободных

индивидуумов, борьба с любым видом насилия и принуждения как проявлением власти и

тенденции порабощения и эксплуатации человека человеком, отрицание иерархического

построения общества и многое другое, что невольно обращало внимание наиболее

образованных читателей на соответствие анархистских лозунгов евангельской проповеди

как основы общечеловеческой этики. С другой же стороны - невольно переводило интерес

с вопросов политики и экономики на человеческую личность и проблемы ее

взаимоотношения с обществом и мирозданием<42>. В таких кружках, если они

оказывались в поле зрения тамплиеров, начиналось более или менее регулярное чтение

лекций - сначала по экономике, социологии, философии, а затем и по другим сферам

знаний, которые открывали слушателям иную перспективу развития общества и

человеческой мысли, чем марксистские программы вузов.

Перенос акцента с экономики и политики на психологию и духовный мир человека

оказывался тем легче, что многие заповеди анархизма, имея в своих основах христианские

заповеди, совпадали с постулатами тамплиерства, как это устанавливается по корпусу

орденских легенд, в которых настойчиво проводятся одни и те же идеи: свобода воли

личности, невозможность принуждения личности к чему бы то ни было (необходимость

любого поступка должна быть осознана, как органически вытекающая из мировоззрения),

готовность жертвенного служения ближнему и дальнему, и многое другое, что

неприметным образом складывалось в некий “рыцарский кодекс”, если понимать под

“рыцарством” то идеальное, что осталось в нашем сознании от социального института

рыцарства европейского средневековья. “Рыцарь - понятие этическое, как лицо,

совершающее нравственные поступки”, - пояснял на одном из допросов

Е.Н.Смирнов<43>, понимая под этим идеал гармоничного и свободного человека,

отдающего отчет в своих словах и поступках, умеющего взять на себя ответственность за

принятые решения, ощущающего себя нужной и неотъемлемой частью мира, в котором он

живет и который преобразует по мере собственного преобразования и совершенствования.

О том же, только другими словами, говорили на допросах и остальные тамплиеры.

Сознание человека ХХ века, подготовленное всем предшествующим романтическим

периодом развития европейской литературы, воспринимало рыцаря не только как воина,

но и как защитника справедливости. Рыцарь представал человеком, добровольно взявшим

на себя миссию подвига служения добру и свету в этом мире, символом чести, стойкости,