Дощатый барак, который еще так недавно был театральным помещением, теперь являл собой жалкую руину: несколько стропил торчало в разные стороны, длинная железная балка стояла торчком, уцелели лишь два стояка да окно без стекол. И только приставка — хата с мальвами и подсолнухами — осталась невредимой, мальвы и подсолнухи цветистыми пятнами выглядывали из кучи железного лома и вороха щепы.

К счастью, актеры были живы и не ранены. Только помрежа ударило доской по руке и рассекло мякоть ниже локтя. Князьковский сбросил бушлат и, разорвав рубаху на полосы, принялся делать перевязку. Теперь, он был по пояс наг, весь в синих якорях, змеях и голых красавицах, разместившихся у него на груди и на боках. Нюся, как умела, помогала ему.

Когда перевязку закончили, Князьковский утер пот с лица и присел передохнуть. Хмурым взглядом окинул он руины театра, голое поле вокруг, кучку подначальных ему людей. Это были средневековые гайдамаки и конфедераты, Ктитор, Железняк, Гонта. Личная одежда актеров осталась под развалинами театра.

Нюся перехватила угрюмый взгляд Князьковского.

— Ну, товарищ комиссар, — иронически произнесла она, — теперь мы остались и без театра, и без зрителей. Прикажете разойтись по домам? Делать нам все равно здесь нечего.

Богодух-Мирский застегнул свой цветастый жупан, откинул назад буйную шевелюру седых волос, и губы его скривила горькая усмешка:

— Кто здесь откликнется на твое богатство чувств?.. Тут на страдание и слезы не будет отклика… А там…

Князьковский поднял глаза и пронизал старого трагика подозрительным взглядом:

— Где это? Где это «тут», и где это «там»?

— Это… Это… «Лес», — немного растерялся Богодух-Мирский, — пьеса Островского, действие четвертое, сцена…

У Нюси на глазах вдруг заблестели слезы.

И она почти прокричала Князьковскому прямо в лицо:

— Разве вам понять нас, комиссар? Мы — актеры настоящего театра! А это… — Она не договорила и отвернулась.

Богодух-Мирский насупился и прошептал:

— О театр!.. Посмотри на меня. Я нищий, бродяга, а на сцене я принц. Я живу его жизнью, мучаюсь его думами, плачу его слезами над бедной Офелией и люблю ее, как сорок тысяч братьев любить не могут…

Князьковский ничего не ответил. Он поднялся, взял бушлат и напялил его на голое тело. Потом также молча зашагал прочь.

— Куда же вы, товарищ комиссар? — крикнула Нюся. — Вы нас покидаете! Какой же нам будет приказ?

Князьковский снова промолчал. Он надвинул бескозырку на самые брови и заковылял через бурьян. Актеры смотрели ему вслед. Матрос ковылял в направлении железнодорожной линии.

— Хотите узнать расписание поездов? — въедливо крикнула Нюся. — Купить билеты? Боюсь, что билетная касса не работает… Или бросаете нас на произвол судьбы?

Богодух-Мирский тяжело вздохнул:

— Что ему Гекуба? Что он Гекубе, чтоб над нею слезы лить?

Князьковский долго бродил вдоль железнодорожного полотна. Самолет именно сюда сбрасывал свои бомбы, и ему удалось причинить много вреда. То и дело между рельсами зияли воронки, местами были расщеплены шпалы, несколько вагонов разбито.

Вагоны как раз и привлекали внимание Князьковского. Он ходил вокруг них, внимательно оглядывая каждый. Один был без пола, другой — разбитый вдребезги, третий — опрокинулся вверх колесами. Наконец Князьковский остановился перед одним вагоном и удовлетворенно крякнул. Это был длинный красный пульман. Его крыша и три стенки были совершенно целы, не было только четвертой стенки: ее, видно, вырвало разрывом гранаты. Зато пол был совершенно не поврежден. Бросив еще раз на вагон удовлетворенный взгляд, Князьковский, насвистывая, направился к полю, по ту сторону станции.

На широком поле, сразу за железнодорожной насыпью, среди увядшей свекольной ботвы мелькало несколько веселящих глаз цветных косынок. Это девушки копали свеклу. Пока летал самолет и гремела стрельба, девушки отлеживались в ямах, но вот бой отгремел, и они снова принялись за свою работу.

Князьковский остановился на насыпи неподалеку от девушек.

— Эй, дивчата! — закричал он, приставив ладони как рупор. — Здоровенькi були, з п’ятницею!

— Дай боже здоровья! — откликнулось несколько звонких голосов.

— А почем за поденную работу берете?

— Не поденно, на своем работаем… на общественных буряках.

Девушки бросили работу и глазели на матроса. Некоторые подошли ближе. Одна из них уже шептала что-то смешное подруге.

— А то и на поденную стать можем! — фыркнул кто-то сзади. — По полфунта соли и на ваших харчах…

Князьковский, вынимая папиросы из кармана бушлата, сделал несколько шагов к ним. Взяв в рот папиросу, он достал спички.

— А ну, высеки огня которая-нибудь: видишь, одной рукой несподручно мне!