Два первых действия спектакля прошли как бравурный, веселый водевиль. Папаша с мамашей пропивали дочку и по этому поводу распевали веселые куплеты. Когда дочка плакала и убивалась, они отплясывали вокруг нее веселый канкан. А так как роль дочки исполняла Генрихова жена, инженю-кокет, то она быстро освоилась и начала стрелять глазами в зрительный зал и ухитрялась показывать подвязки. Что касается меня, то я ревел зверем и вращал глазами, сея вокруг ужас. Зрители от смеха валились со стульев. Мелодрама превращалась в веселый водевиль прямо на глазах удивленной публики. Все было хорошо. Только бедняга суфлер-инженю тяжко вздыхала и листала страницы взад и вперед, тщетно пытаясь найти подходящий к ситуации текст. Зрители из первых рядов время от времени постукивали в будку суфлера, покрикивая: «Суфлер, тише!»

Недоразумение произошло только в третьем действии. Генрих так и не успел в антракте рассказать нам его содержание. И вот когда я вышел на сцену, то мне вдруг сунули в руки столовый нож. На столе лежали ломти хлеба, которые должны были символизировать роскошный ужин в отдельном кабинете. Но вилки мне не дали, и я не знал, как приступить к еде. Получилась пауза, и суфлер-инженю заметалась, шелестя страницами. Она, бедняга, тоже не понимала, к чему тут был нож. Тогда Генрих, присутствовавший как раз на сцене, стал показывать мне глазами на нож и, отвернувшись от публики, провел рукой по горлу. Вот тебе и на! Оказывается, что этим ножом надо было резаться. Что за черт! Ведь весь предыдущий ход действия никоим образом не подготовил акта моего самоубийства. И с чего бы это мне сейчас решаться? Бедняга суфлер все шелестел страничками, бегая по ним глазами туда и сюда. Моя совращенная с пути истинного жертва, жертва моего эгоизма, инженю-кокет, сидела на диванчике и томно закатывала глазки. Я ничего не понимал! Однако пауза затягивалась слишком долго и дальше молчать мне уже не было никакой возможности.

Я вышел на авансцену и провозгласил длиннейший монолог — только что придуманный — о том, что я каюсь, потому что только теперь понял, какой я негодяй и зверь. Публика разочарованно глядела на меня. Генрих шмыгал носом и, бросая на меня уничтожающие взгляды, тыкал пальцем в горло.

Я поспешил заявить публике, что решил искупить свои грехи и покончить жизнь самоубийством. Потом я схватил столовый нож и воткнул его себе под жилетку.

Я упал и после короткой конвульсии умер. Зрители молчали. Суфлер вздыхал. Генрих чесал затылок. Пауза росла и росла.

— Ну что же, — обернулся Генрих за кулисы, — давайте занавес! Все равно уже больше делать нечего…

Занавес упал под несколько разочарованных хлопков. Я вскочил, растерянно одергивая штаны на коленях.

— Дурак, — прошипел мне Генрих, — ее надо было резать! Ее, понимаешь? Она — жертва эгоизма, а не ты! Вот идиот! Попробуй разобраться теперь, кто жертва эгоизма!..

Занавес зашелестел и пошел вверх для аплодисментов. Но аплодисментов не было. Недовольная публика расходилась.

— Ну и наплевать! — сказал Генрих уже громко, когда занавес со страшным скрипом, но без всяких признаков энтузиазма со стороны зрителей медленно опустился вниз. — Ну и наплевать! Сами они жертвы эгоизма! Зато три пуда ржи, полпуда сахару, сала фунта три. Да еще вот этот студень, там осталось еще с полмиски на ужин.

Студень, впрочем, Генрих Генрихович доел сам. Ведь спектакль был поставлен в его пользу. Он ел холодец, причмокивая и нахваливая его, а мы, голодные, только поглядывали издали. Миску из-под холодца он променял утром на базаре за коробку спичек и два камешка для зажигалки. Жертвами эгоизма на этот раз были мы сами…

Впрочем, «Жертва эгоизма» это была не самая худшая из халтур. Это было только начало широкой, систематической халтуры за пределами нашего города — так сказать, «гастрольной халтурой». Ведь поезда из нашего города отходили на все четыре стороны — на юг, на север, на запад и восток, и на каждой станции было какое-то подобие театрального помещения; ведь местечки, сахарные заводы и села густо раскинулись вокруг, куда ни пойди. И везде было сколько угодно людей, жаждавших развлечений, которые любили театр или хотели бы его полюбить и которые теперь могли только возненавидеть его при нашей активной помощи.

Генрих Генрихович Генрихов сделался душой гастрольных поездок и даже завел себе специальную книжку, в которую точно записывал, когда, в каком спектакле, кто из актеров был свободным и на кого можно было рассчитывать для организации халтурных гастролей. Добыть в ревкоме мандат с обращением ко всем другим ревкомам, наробразам или агитпросветам, а также и ко всем партийным, советским и военным учреждениям с просьбой о «содействии широкому развитию искусства» и помощи «художественному коллективу артистов драмы» в деле организации «гастрольных спектаклей» было делом чрезвычайно простым. Ведь ревкомы в то время были заняты делом первейшей важности — борьбою с бандитизмом.

И вот небольшая, мобильная банда в составе двух-трех актеров и двух-трех актрис налетала на какое-нибудь тихое, захолустное местечко, запускала свои загребущие руки в кладовые с продуктами и опустошала души своих несчастных жертв.

Методы деятельности подобной шайки были вполне бандитскими.

Мы забирались на крыши первого попавшегося эшелона и ехали. Когда внешний вид какой-либо станции приходился нам по вкусу, мы спускались с крыш и шли в городской наробраз. Навстречу нам в кабинете поднимался какой-нибудь учитель бывшей церковно-приходской школы или вчерашняя гимназистка.