Бой за кишлак Заир затягивался. Басмачи, засевшие в нем, вели сильный огонь из-за дувалов [8] . Глина, прокаленная свирепым азиатским зноем, лучше всяких бетонных плит предохраняла их от ответного огня.

Командиру первого эскадрона Бородулину, которого в полку звали «коногоном» в память его былой шахтерской специальности, пришлось, укрыв коней с коноводами в лощинке, вести пеший бой. Бородулин пеший бой не любил.

Эскадрон стал нести потери: басмачи стреляли, как всегда, метко. «Коногоном» овладела буйная ярость, которая неизменно наваливалась на него, когда бой складывался не так, как ему хотелось, и он решил не тянуть волынку, а поднять своих людей в решительную атаку и взять Заир одним махом. «Главное, чтобы они дрогнули и посыпались из кишлака, — думал Бородулин, имея в виду басмачей из банды курбаши [9] Ише-Тюри, за которым полк гонялся уже давно. — Бежать им, кроме как на восток, некуда, а там их перехватит второй эскадрон и возьмет в сабли… Только бы командир второго… офицерик этот не подкачал!»

С Караевым у Бородулина отношения были натянутые. В полку сразу же, конечно, узнали, что присланный из Ташкента штабом фронта на службу новый командир эскадрона Сергей Петрович Караев — бывший царский офицер, служивший к тому же у белых на юге, и это всех насторожило. Но Караев держался ровно и просто, да и первые же боевые проверки показали, что новый комэск чести знаменитого туркестанского кавалерийского полка не уронит. Отношение к нему изменилось. У всех, кроме «коногона».

На первой встрече командиров с новым комэском — а выпив больше, чем следовало, трофейного рома, Бородулин стал задирать «беляка» — Караев отмалчивался.

— А ведь мы с тобой… виноват, с вами встречались на Южном! — говорил «коногон», глядя на Караева в упор прищуренными ненавидящими глазами. Его тяжелое красивое лицо прирожденного воина было на лбу и под глазами покрыто черными точечками от намертво въевшейся в кожу угольной пыли, что придавало ему еще больше суровости.

— Вполне возможно! — вежливо сказал Караев.

— Крепко давал тогда белым гадам жизни Семен Михайлович!

— Да брось ты, Бородулин! — сказал один из командиров. — Кто старое помянет — тому глаз вон!

— Не согласен! — хорохорился «коногон». — Это, по-моему, глупая пословица. И не выдержанная с классовой точки. Я вот в школе, помню, учил басню Крылова — про гадюку. «Хоть ты и в новой коже, а сердце у тебя все то же». Вот эта басня — умная, в самую точку. Правильно я говорю, комиссар?

— Оставь, Бородулин, — сказал комиссар полка Мурузян. — Уймись!

Но «коногон» не унимался.

— Порядочное количество и я лично ваших компаньонов там порубал, на Южном, ох порядочное!..

Караеву на миг изменила его выдержка.

— Ну, если так будем считаться, то ведь и я…

«Коногон» вскочил и, бешено бранясь, стал расстегивать трясущейся рукой кобуру револьвера. На него навалились, отобрали наган, потребовали, чтобы он извинился перед товарищем Караевым. Но Бородулин, буркнув: «Серый волк таким товарищ», — извиняться не стал и, ни с кем не попрощавшись, ушел к себе на ночевку.

Утром, впрочем, встретив Сергея Петровича на улице, он первым отдал ему воинское приветствие и произнес с официальной сухостью: «За вчерашнее прошу извинить!» Сказал и, не дожидаясь караевского ответа, зашагал к своим конникам. В новых бриджах с кожаными желтыми леями, в брезентовых легких сапогах в обтяжку на мускулистых ногах, прямой и стройный, он шел не оглядываясь, явно щеголяя своей выправкой, и Сергей Петрович отдал ему должное.

Не только из классовой неприязни к бывшему белому офицеру не принял Караева комэск Бородулин, тут было еще и другое. Первый признанный храбрец полка, кавалер редкого в те времена ордена Красного Знамени, он смутно почувствовал, что рядом с ним появился сильный соперник, и вот это-то и было не по нутру честолюбивому «коногону».

…Заир был взят одним махом. Два эскадронных пулемета прикрыли своим огнем бородулинских орлов — так звал Бородулин своих конников, — и те подобрались по-пластунски поближе к дувалам, а потом поднялись в рост и перемахнули через проклятую каменную глину. Басмачи, как и ожидал Бородулин, дрогнули и посыпались из кишлака, теряя по пути своего бегства тех, кому аллах присудил доблестно пасть в бою.

Сам неуловимый курбаши Ише-Тюри оплошал. Его нога была уже вдета в стремя, но верный конь вдруг взвился на дыбы, и курбаши, грузный, многопудовый мужик, не удержался и рухнул на землю, успев, однако, вовремя выдернуть ногу из стремени. Тут же он был схвачен и обезоружен подоспевшими красноармейцами.

…Второй эскадрон вступил в Заир — по трое в ряд — уже к вечеру. Багровое солнечное ядро тонуло в зыбком облачном мареве на горизонте. Утомленные кони шли шагом с опущенными головами, их крупы и шеи потемнели и лоснились от пота. Лица всадников тоже выражали крайнюю степень усталости.