— Ну что с тобой, дурошлепом, говорить? — Генка махнул рукой.

— Ладно. — Глаза Арвида засинели, а на лице опять появилось лихое выражение уличного мальчишки, узнавшего много такого, чего не стоило бы знать в его лета. — Пойдем за хлебом. Хлеба нужно побольше.

Хлеб… Даже Арвид, насмешливый и плюющий на приличия, говорил о нем с военной уважительностью, словно о чем-то живом. Говорил так, будто боялся спугнуть этот ждавший их где-то в магазине хлеб, могущий вдруг исчезнуть с прилавков, снова закрыться решеткой продовольственной карточки, из каждой клеточки которой выглядывал уныло бесконечный голодный день.

— У меня есть сумка, — сообщил Арвид и действительно вынул из кармана зеленую противогазную сумку.

— Ну и карманы у тебя! — удивился Генка. — Целый склад!

— Это весь мой багаж, — беспечно засмеялся Арвид.

Они шли по знойным улицам Красноярска. Город нравился им теперь гораздо больше, чем несколько часов назад. Но на местных жителей они уже смотрели не с завистью, а с сожалением: ведь они, красноярцы, остаются на месте и не увидят просторов, сквозь которые пронесет их, Генку и Арвида, Великая Транссибирская магистраль.

Булочную они услышали еще за несколько домов по запаху.

— Вкусно пахнет, — Арвид раздул ноздри так, что веснушки наехали одна на другую. — Почему, когда я голодный, мне хочется только черного хлеба? — спросил он, сам удивляясь такой простоте желаемого. — Ни о масле не думаешь, ни о мясе, а только о хлебе, и обязательно черном.

— Еще бы! Сколько лет не ели хлеба досыта, — подтвердил Генка. — А вот и булочная. И народу не так уж много.

— Хлеба! — тоном загулявшего купца потребовал Арвид, лихо ворвавшись в магазин. — На все!

— Становись в очередь, конопатый! — крикнула дородная продавщица.

— Спрячь свои деньги, — сказал Генка Арвиду, когда они послушно заняли очередь. — У меня еще четыреста рублей есть.

— Живем! — восхитился Арвид. — Я человек негордый. Бери на свои.

На прилавках магазина лежали булки пшеничного хлеба, даже с виду казавшиеся увесистыми и сытными. Продавщица не разрезала булки, отпускала их целиком, по нескольку штук, небрежно кидая на весы.

— Недовешивает, стерва! — шепнул Арвид. — Во время войны ей бы патлы выдрали за это.

Продавщица действительно обвешивала — нагло, откровенно и пренебрежительно. У нее было лицо человека, привыкшего сознавать свою власть над другими и уверенного в своей безнаказанности. Еще и сейчас, спустя почти год после отмены карточной системы, вся фигура ее дышала сознанием собственной значительности, прочно усвоенным в недавние голодные времена, когда люди считали, что у продавцов может быть излишек хлеба. Могло, конечно, и не быть. Но сама возможность, даже предположение излишка казались многим если не счастьем, то, во всяком случае, огромной привилегией.

Генка с неприязнью человека, уже успевшего наголодаться, смотрел на толстую продавщицу, на ее брезгливо отвисшую нижнюю губу.

— Следующий! — продавщица мужским голосом словно отшвыривала «отоваренного» покупателя.

— Пять булок! — потребовал Арвид и, по обыкновению, протянул голову чуть ли не за весы. По его голосу Генка понял, что читинец не позволит охмурить себя.

— По пять булок в одне руки не отпускаю, — отрезала продавщица и колыхнула перед носом ребят мощной грудью.

— Нас двое, — заявил Арвид, положив руку на Генкино плечо.

Продавщица небрежно скользнула взглядом по неказистой одежонке приятелей и бросила на весы пять булок.

— Десять пятьсот, — она мгновенно сбросила булки с весов на прилавок.

— Десять ровно, а может быть, и меньше, — вкрадчивым голосом поправил Арвид, не притрагиваясь к хлебу.

— Что? — взвизгнула продавщица. Она не испугалась, не смутилась. Она захлебнулась яростью, и это подстегнуло Генку.

— Хватит обвешивать людей! — Генка со стыдом услышал, что его голос звучит слишком уж торжественно для такой простенькой ситуации. Но в продавщице для него воплотилось сейчас все зло мира, и он не сошел бы с места, если бы даже толстуха швырнула в него самой тяжелой гирей, которую как раз держала в руке.

— Чо пристали? Чо мешаете работать? — заверещала какая-то тетка, по привычке пытавшаяся снискать расположение продавщицы.

— Пусть снова взвесит, — упрямо сказал Арвид, и веснушки четко заиграли на его побледневшем лице.

— Ах так! — продавщица схватила одну булку и швырнула ее под прилавок. Потом взяла четыре остальные и по всем правилам взвесила хлеб, дав весам успокоиться. Сосредоточенность стерла с ее лица брезгливо-надменное выражение, даже отвисшая губа подобралась, и в продавщице проглянуло что-то, сделавшее ее похожей на обыкновенного работающего человека.