Генка заплатил и с подчеркнутой скрупулезностью сосчитал сдачу.

— Вот так-то! — победно произнес Арвид, и они, взяв по две булки, пошли к выходу. Покупатели провожали ребят не очень одобрительными взглядами и возгласами, но во всем поведении очереди чувствовалась неловкость.

Арвид и тут остался верен себе. На пороге он остановился и скорчил рожу продавщице. Сдавленный хохоток покупателей был для обоих наградой за их крохотную победу.

— Ну и рожа самодовольная! — скривился Генка. — А эти стоят, помалкивают. У нас бы в поселке ее живо…

— О-о, отличник опять разговорился, — усмехнулся Арвид и запел по-латышски какую-то песенку.

Они вышли на привокзальную площадь и сели на бетонное ограждение фонтана. Фонтан, разумеется, не работал. А на дне бывшего бассейна валялись обрывки газет, окурки и всякий мусор.

Солнце било прямой наводкой в центр площади. По-купечески приземистый, вытянутый в длину вокзал даже с улицы казался тесным и душным.

И паровозы, казалось, тяжело ухали и пыхтели от жары.

Две булки Арвид затолкал в противогазную сумку. Третья не входила.

— Давай свой шикарный чемодан, — Арвид с нахальной усмешкой похлопал по облезшему чемоданному боку. — Это целый комод. В него можно весь хлеб вместе с продавщицей затолкать.

В чемодане нашлось место для одной булки. Арвид с усердием начал впихивать и вторую.

— Тише ты, — Генка отстранил его, — трубу погнешь.

— Какую еще трубу? — удивился Арвид.

— Обыкновенную. На которой музыканты играют.

— Покажи! — глазки Арвида засинели, а его лисье личико еще больше заострилось от любопытства.

Генка осторожно вытащил продолговатый сверток, развернул тряпку и показал новенькую изящную трубу, сразу ответившую солнцу своим никелированным раструбом.

— Ты умеешь играть? — завистливо допытывался Арвид, потянувшись рукой к трем клапанам, на которых сквозь никель чуть-чуть просвечивала медь.

— Немного, — скромно ответил Генка, и перед ним промелькнули лица ребят из школьного духового оркестра. И этот чужой город, и эта поездка показались вдруг сном, который вот-вот окончится и вновь перенесет его в прошлое — к маленьким деревянным домикам и огородам, где сейчас буйно росли спасительница-картошка, помидоры, огурцы, синела еще не оформившаяся в кочаны капуста, доверчиво тянули к солнцу свои рыжие простецкие мордашки незатейливые и бесхитростные подсолнухи…

— Поиграй! — приставал Арвид, не замечая, что «отличник» находится не рядом, а за тысячи километров отсюда.

— «Поиграй»! — передразнил Генка. — Что это тебе — баян или балалайка? На меня будут как на дурачка смотреть.

— Ну и пусть смотрят! — не унимался Арвид. — Плевать мы хотели на всех!

Генка представил себе, как звуки трубы прорежут душный воздух, заставив встрепенуться всех людей, сбившихся на тесном вокзале. Слушая победное серебро трубы, выделявшееся даже в большом оркестре, он всегда с наивной гордостью думал о том, что нет на свете ничего красивее и благороднее этих звуков.

Но играть на вокзальной площади было бы просто нелепо. Другое дело — баян или гармонь. Пока Генка добирался до Красноярска, он вдоволь наслушался и скверного пения и игры на двухрядках, трехрядках, баянах, модных трофейных аккордеонах. Чуть ли не на каждой остановке в вагон входили инвалиды, может быть, вовсе и не фронтовики, и пели сиплыми, неверными голосами жалобные песни о солдатах, не вернувшихся с войны. Бабы, сидевшие в вагоне, шмыгали носами, торопливо искали мелочь или измятые рублевки и бросали деньги в протянутую грязную пилотку или фуражку.

Эти песни, неумело сложенные и скверно спетые, трогали душу, напоминали Генке погибших друзей старшего брата, знакомых. И чем хуже пел калека, чем сентиментальнее были слова песни, тем сильнее хотелось помочь несчастному…

Арвид, кажется, согласился, что играть на трубе не стоит.

— Ты купил ее? — В его голосе появились уважительные нотки. — Дорого стоит?

— Нет, в школе подарили, на выпускном вечере.

— Везет всяким отличникам, — вздохнул Арвид, и это получилось у него вполне искренне, но, чтобы Генка не заподозрил его в слабости, он тут же добавил: —Труба, трубач, трубочист! Ха-ха!

— Ух ты, остряк! — обиделся Генка. — Завидки берут?

Удивительно, что посадка в пятьсот веселый была объявлена по станционному радио. Так в первый и последний раз заявил о своем существовании поезд № 527, следовавший по маршруту Красноярск — Москва.

Объявление всколыхнуло всю привокзальную площадь. Сразу же началась беспорядочная суета, какая бывает в муравейнике, когда его чуть разворошат. Но потом движение упорядочилось: все устремились к дверям, через которые выпускали пассажиров на перрон.