Я знал, что плохой пес – это нехорошо, но от мальчика лучилась такая любовь, что я почувствовал, что сейчас плохой пес – почему-то хорошо.

Вскоре после приключения в доме Тодда меня взяли кататься на машине – мы поехали к человеку в чистой, прохладной комнате. Я понял, что уже бывал в похожем месте. Папа привез туда нас с Итаном, и по его поведению я понял, что меня за что-то наказывают – вряд ли это справедливо. На мой взгляд, если кого и нужно везти в прохладную комнату, так это Тодда. Он плохо обходился с Линдой и не пускал меня к моему мальчику – я не виноват, что оказался плохим псом. Но все равно я лежал тихо, пока игла вонзалась мне в шерсть на затылке.

Когда я проснулся, я почувствовал онемение, чесотку и знакомую боль в низу живота. На мне снова был дурацкий пластиковый ошейник. Смоки явно считал это забавным, а я старательно его не замечал. Да и вообще, несколько дней единственное, чем я занимался – лежал на прохладном цементном полу гаража, раздвинув задние ноги.

Когда ошейник сняли, и я снова стал самим собой, оказалось, что меня уже не так влекут к себе загадочные запахи за забором; если калитка оставалась открытой, я всегда с радостью исследовал округу и смотрел, чем заняты другие собаки. Я держался подальше от Тоддового конца улицы, а завидев его или его брата Дрейка играющими у ручья, тихонько убирался подальше, прячась в тени – как учила меня первая Мать.

Каждый день я узнавал новые слова. Кроме того, что я был хорошим псом – ну, иногда плохим, – я все чаще слышал, что я «большой пес» – обычно это значило, что мне все сложней удобно устроиться на кровати мальчика. Я узнал, что значит «снег» (сначала мне слышалось что-то вроде «нет», но дети кричали это слово с радостью): весь мир укрывается холодным белым одеялом. Иногда мы ходили кататься на санках по длинной крутой улице, и я всегда старался удержаться на санках Итана, пока мы не падали. «Весна» означала теплую погоду и длинные дни; Мама все выходные возилась на заднем дворе, сажая цветы. Земля пахла так чудесно, что когда все отправились в школу, я выкопал цветы и погрыз горько-сладкие побеги – просто из чувства долга перед Мамой, правда в конце концов все выплюнул.

В тот день я почему-то снова был плохим псом – пришлось весь вечер торчать в гараже, вместо того чтобы лежать в ногах Итана, пока он работает со своими бумагами.

Однажды дети в желтом автобусе кричали так громко, что я услышал их за пять минут до того, как автобус остановился у дома. Мой мальчик был таким веселым и полным радости, что я носился вокруг него, лая без устали. Мы отправились в дом Челси, где я играл с Мармеладкой, и Мама приехала домой очень радостная. С этого дня мой мальчик больше не ездил в школу, и можно было спокойно валяться в постели, а не вскакивать на завтрак с Папой. Жизнь, наконец, наладилась!

Я радовался. Однажды мы долго-долго катались на машине и в результате попали на Ферму – в совершенно новое место с животными и с запахами, каких я прежде не знал.

Когда мы затормозили на дорожке, из большого белого дома вышли два старых человека. Итан называл их Бабушка и Дедушка. Мама тоже, хотя потом я слышал, как она звала их Мама и Папа – наверняка просто ошиблась.

На Ферме было столько занятий, что мы с мальчиком первые дни носились как угорелые. Громадная лошадь пялилась на меня из-за забора; она не желала играть и не хотела делать вообще ничего, только тупо смотрела на меня, даже когда я, пробравшись под забором, облаял ее. Ручья на Ферме не было, зато был пруд, достаточно глубокий, чтобы мы с Итаном могли искупаться. На берегу жило семейство диких уток – они сводили меня с ума, прыгая в воду и отплывая, стоило мне подобраться ближе. Когда я уставал лаять, мать-утка снова подплывала – приходилось лаять еще.

В системе моего мира утки располагались рядом с котом Смоки – с точки зрения полезности для мальчика и меня.

Папа уехал через несколько дней, а Мама оставалась с нами на Ферме все лето. Ей было хорошо. Итан спал на веранде – в комнате перед домом, я спал рядом с ним, и никому в голову не приходило поменять такой порядок. Дедушка любил, сидя в кресле, чесать меня за ухом, а Бабушка постоянно угощала меня вкусностями. От их любви я радостно извивался.

Двора там не было – просто огромное поле, огороженное таким забором, что я мог входить и выходить, где вздумается – как самая длинная в мире собачья дверь, только без створки. Лошадь, которую звали Флер, весь день щипала траву – ее даже ни разу не стошнило. Кучки, которые она оставляла во дворе, судя по запаху, были вкусными, но оказались сухими и пресными; я съел только парочку.

Мне позволялось все: исследовать лес по ту сторону забора, бегать играть к пруду… вообще делать что угодно. Впрочем, я, по большей части, торчал рядом с домом, потому что Бабушка готовила вкусности весь день без передышки, и я был ей нужен, чтобы пробовать готовку. С огромным удовольствием я выполнял эту задачу.

Мой мальчик часто сажал меня в лодку, и мы выезжали на середину пруда, где он бросал в воду червяка, а вынимал бьющуюся рыбку, чтобы я мог на нее полаять. Потом Итан отпускал рыбу.

– Нет, Бейли, эта маловата, – говорил он. – Однажды мы поймаем большую, вот увидишь.

Со временем я узнал (и расстроился), что на Ферме есть кошка, черная; она жила в старом, полуразрушенном здании – его называли сарай. Скорчившись в темноте, она следила за мной, если мне в голову приходило пробраться в сарай и выследить ее. Похоже, она боялась меня куда больше Смоки.

Однажды мне показалось, что я вижу черную кошку в лесу, и я затеял погоню; она шла прочь вразвалочку и я, быстро догнав ее, обнаружил, что это вовсе не кошка, а совсем другой зверь, с белыми полосками вдоль черного тела. Обрадовавшись, я залаял на него, а он повернулся и сердито посмотрел на меня, задрав пушистый хвост. Он не думал убегать, и я решил, что он согласится поиграть. Однако стоило мне протянуть лапу, животное почему-то отвернулось от меня, все еще задрав хвост.