Шрифт:
— Ничего, сам сходишь.
Петр Сергеевич стал, явно дурачась, монотонно повторять через равные промежутки времени:
— Аля, я хочу чаю. Аля, я хочу чаю.
Аля так же спокойно отвечала ему одно:
— Сходи сам. Сходи сам…
Обоих забавляла и немного, самую малость, сердила эта игра. Кончилась она тем, что Петр Сергеевич встал и сходил за чаем. Не выдержал, захотелось пить.
А примерно через неделю игра повторилась.
Оба они шутили, чуть-чуть нервничали и при этом, казалось, как-то исподтишка наблюдали друг за другом, присматривались друг к другу.
Шли дни, и с другими вещами, а не только со стаканом чая, стало случаться нечто подобное. Если они собирались в Дом культуры и Петр Сергеевич говорил:
— Надену-ка я тот галстук в полоску…
Аля тотчас предлагала:
— Нет, нет. Другой вон… синенький надень. А тот и не моден уже.
— Подумаешь, мода, — ворчал Петр Сергеевич и просил Алю, стоявшую перед открытым платяным шкафом:
— Подай.
Аля молча протягивала ему синенький.
— Эх, — досадливо крякал Петр Сергеевич, подходил к шкафу и выбирал галстук, что наметил вначале.
Петр Сергеевич иногда, сидя над какой-нибудь книгой, вдруг восторженно чмокал, крутил головой и восклицал:
— Слушай-ка, прочту. Чудо!
Он читал, сутулясь, близоруко наклонясь, читал еще и еще. Но Аля вдруг зевала и говорила:
— Ну и отыскал. Ничего особенного.
Петр Сергеевич переходил на чтение про себя и больше жену не тревожил.
Они не ссорились ни по каким крупным вопросам, никогда не ругались, не оскорбляли друг друга. Да и из-за этих мелочей они, собственно говоря, не ссорились. Но странная, сложная, меленая, запутанная игра не прекращалась.
Бывало, Петр Сергеевич предложит пойти вечером в кино, а жена сообщает ему:
— Что ты! Сегодня чудесный спектакль будут передавать. Включим лучше приемник и послушаем.
Приемник включен. Тишина в уютной комнате. Светится шкала настройки, слышатся голоса. Горит торшер. На диване сидят рядом Аля и Петр Сергеевич, виднеется его резковатый профиль и ее овальное, с мягкими чертами личико. Аля — вся внимание. А Петр Сергеевич посидит, посидит, да и скажет:
— Надоело. Спать пошел.
Так продолжалось довольно долго.
Один раз, просматривая очередное дело, Петр Сергеевич наткнулся на слово «интуиция». Он отложил дело, посмотрел в окно прокуратуры на серенький октябрьский день, на какие-то общипанные тополя, на курицу, медленно шагающую по двору, задумался.
«Интуиция, — думал он. — Вот и в семейной жизни тончайшая нужна интуиция, чтобы понимать самые малые душевные движения человека. Чтобы чувствовать его. И уступки, тысячи уступок. Ах, как все это непросто…»
Так он сидел и думал. Думал неторопливо и горько о семейной жизни вообще, и о своей семье, и о других семьях. Думал и морщил лоб, вздыхал и качал головой. А курица куда-то вышагивала по двору, и палые листья на земле чуть подпрыгивали от слабого ветерка и перелетали с места на место.
А через неделю они разошлись. Разошлись, как и жили, тихо и мирно, без скандала.
Весь городок был взбудоражен этим событием. Еще бы: их жизнью со стороны любовались, их ставили в пример ревнители строгого семейного порядка — и своим неразумным детям, и неуживчивым супругам, да мало ли кому.
Тогда начались толки, перетолки и кривотолки.
— Не-ет, — говорили друг другу соседки, — Не-ет, — перешептывались любители свежих новостей. — Что-то тут не то. Что-то они скрывали. Да ведь, подумай, ловко-то как скрывали! Не-ет, было, было чего-то у них.
А у них на самом деле ничего не было.
Четыре любви
Художник Федор Грибов допил свою стопку водки, закусил маринованными грибками и стал рассеянно глядеть в окно вагона-ресторана, ожидая, пока официантка принесет горячее.
Поезд шел по заснеженной местности. Сейчас она была однообразной и пустынной. При желании можно было, конечно, вообразить, какова она летом или в цветистости осеннего наряда, но у Федора Грибова такого желания не возникало.
Он не любил ездить в вагонах, даже в мягких: все равно полки казались ему похожими на какие-то барачные нары. И если ехать было недалеко, он уходил в ресторан, где как-то меньше чувствовалась дорога.
А на пейзаж ему не хотелось смотреть, потому что настроение у него было не то чтобы неважное, но какое-то неопределенное, рассеянное. Ехал же он на похороны своей двоюродной тетки.