Первый увиденный мной крокодил был мертвым и плавал на поверхности. Не знаю, отчего он умер. Я решил завести “гостевую книгу”: повесил крокодила на ветку в пяти метрах над землей, а под ним насыпал ровным слоем озерный песок, чтобы посмотреть, какие звери оставят там отпечатки лап. В качестве наблюдательного поста я выбрал место, откуда мог одновременно видеть мертвого крокодила и живых в озере. На следующее утро в “книге” появились следы ягуара. Подождав некоторое время, я сумел сфотографировать молодого ягуара, который нюхал воздух, пытаясь сообразить, как добраться до приманки. Как только он ушел, я опустил крокодила пониже, надеясь заснять, как ягуар будет за ним прыгать. Но вместо этого на следующее утро пришел редкий, похожий на барсука зверь под названием гризон, а следом – пара красивых диких кошек ягуарунди. Потом я оставил “книгу” без присмотра на несколько часов, а когда вернулся, то обнаружил, что ее взломали. Судя по следам, ягуар влез на дерево, перегрыз веревку и уволок крокодила в лес.

В каждом озере плавало по несколько крокодилов Морелета, но они не издавали никаких звуков. Зато “пели” американские крокодилы, жившие в двух больших старичных озерах, расположенных немного дальше в глубь гватемальской территории. Я был рад обнаружить, что они ревут чаще, чем обитатели морских побережий. Это в точности соответствовало предсказаниям моей теории, но “поющих” американских крокодилов было всего три, так что выборка получилась слишком маленькая.

Почему же молчали крокодилы Морелета? Все книги и специалисты, с которыми я советовался, утверждали, что брачный сезон у обоих видов в одно и то же время. Может быть, я что-то делал неправильно? Вскоре я узнал ответ.

Хотя моя палатка стояла в лесу в стороне от дороги, я видел людей почти каждый день. Они шли по тропинке вдоль цепи озер и проходили мимо, не замечая ни меня, ни палатки. Это были нелегальные мигранты из Центральной Америки, просачивавшиеся в Мексику, чтобы найти работу или продолжить путь до самых Соединенных Штатов – нелегкая задача, потому что на дорогах Мексики множество полицейских и армейских блокпостов.

Но однажды вечером я вернулся к палатке и увидел, что перед ней стоят три вооруженных человека. Они спросили, кто я такой и что делаю на границе. Ситуация была непростая, потому что я не знал точно, в какой стране нахожусь. Я поинтересовался, кто они такие. Они назвались сапатистами, что меня не особенно обрадовало.

До 1970-х годов Лакандонская сельва была самым большим лесным массивом, сохранившимся в Мексике и Центральной Америке. Местные индейцы – лакандонские майя – жили в нескольких маленьких деревнях в глубине леса, охотились и немного занимались земледелием. Но потом началась массовая иммиграция, в основном других майя с соседних гор. Пришельцы вырубали лес и строили многочисленные поселки. Вдобавок правительство запустило программу переселения, поощряя фермеров засушливого севера Мексики переезжать на юг. Бюрократы из насквозь коррумпированного истеблишмента не понимали, что сухие кукурузные поля севера на самом деле могут прокормить намного больше народу, чем быстро истощающиеся почвы юга.

После того как лес в основном вырубили, а лакандонские майя оказались изгнанными со своих земель и уцелели в трех последних деревнях, правительство и всевозможные неправительственные организации попытались спасти остатки леса, ограничив иммиграцию, запретив рубки и создав огромный биосферный заповедник Монтес-Асу-лес (“Голубые горы”). Поселенцам это, естественно, не понравилось. Конфликт стал одной из основных причин массового восстания в 1990-х годах, возглавленного левацкой группировкой под названием Сапатистская армия национального освобождения (EZLN) в честь Эмилиано Сапаты, мексиканского революционера начала XX века, которого сегодня, наверное, назвали бы маоистом.

Сапатистское восстание поставило всевозможные природоохранные организации перед болезненным выбором. Большинство из них считали себя защитниками природы и коренного населения одновременно, отказываясь замечать, что эти две цели чаще противоположны, чем совпадают – особенно в развивающихся странах, где местное население давно стало слишком многочисленным и ему не хватает природных ресурсов, чтобы прокормиться традиционными способами. Теперь этим организациям пришлось выбирать между людьми и лесом, потому что EZLN требовала неограниченных прав на лесозаготовки, добычу полезных ископаемых и приватизацию земли. Сапатисты называли себя “коренными жителями”, хотя и представляли недавних мигрантов, а не последних оставшихся лакан-донских майя.

С годами конфликт несколько утратил остроту. Сапатисты в основном перешли на ненасильственные методы, и теперь их присутствие заметнее в интернете, чем в Лакандонской сельве. Они добились значительной автономии для некоторых частей Чьяпаса. В то же время природоохранные организации сумели убедить некоторые общины переселиться за пределы биосферного заповедника. Но уничтожение лесов продолжается, а многие виды животных вроде тапиров и ягуаров в Чьяпасе почти истреблены. Вдобавок у местных жителей сформировалась настоящая паранойя: они считают, что любые приезжие ученые занимаются биопиратством (то есть норовят патентовать найденные в лесу лекарственные растения и микроорганизмы, не делясь доходами с аборигенами), и устраивают скандал каждый раз, как кто-то пытается вывезти из леса только что открытую мушку Их не смущает, что сами они наносят лесу несравнимо больший ущерб, чем все исследователи, вместе взятые, и того и гляди уничтожат его совсем.

Мой разговор с тремя сапатистами получился непростым. Они не любили американцев, с подозрением относились к биологам и ненавидели людей, без спросу заходивших в лес, который они считали своим. Я объяснил, чем занимаюсь, но это только ухудшило ситуацию. Старший из них сказал, что я все придумываю, ведь всем известно, что крокодилы не поют. Он уже смотрел на меня как грозный ацтекский воин, готовящийся принести пленника в жертву богу войны. В этот неприятный момент самый младший сапатист, похожий на подростка, нарядившегося для игры в пейнтбол, неожиданно заговорил в первый раз за всю дискуссию.