ГЕЛЬБУРГ: (настороженно). Э-э-э… Нет. Она ничего не говорила. И о чем же?

ХЬЮМАН: (озадачен тем, что Сильвия ничего не сказала)… Ну, о ее состоянии… и совсем чуть-чуть о вашей связи.

ГЕЛЬБУРГ: О моей связи?

ХЬЮМАН: … Но совсем немного…

ГЕЛЬБУРГ: И что же она сказала?

ХЬЮМАН: Ну, что вы… очень хорошо понимаете друг друга.

ГЕЛЬБУРГ: О!

ХЬЮМАН: (воодушевлен, заметив легкое напряжение Гельбурга). Я заметил, что она наредкость хорошо информированная женщина. Особенно для наших мест.

ГЕЛЬБУРГ: (гордо кивает в знак согласия, рад, что может сказать о ней что-то положительное). Ну, вообще-то, поэтому мы и вместе. Я всегда говорю — и не преувеличивая — если бы Сильвия была мужчиной, она могла бы стать директором федерального банка. С ней можно говорить, как с мужчиной.

ХЬЮМАН: И еще как.

ГЕЛЬБУРГ: (его изощренная усмешка). Не то чтобы мы все время только и разговариваем, но стоит Сильвии отвернуться, она углубляется либо в книгу, либо в газету. Кому из здешних женщин известно имя депутата в Конгрессе от их округа? Да и мужчины недалеко от них ушли. (Пауза.) Так как там обстоит дело?

ХЬЮМАН: Доктор Шерман подтвердил мой диагноз. Прошу вас сейчас очень внимательно меня выслушать, хорошо?

ГЕЛЬБУРГ: (испуганно). Ну, конечно, поэтому то я и здесь…

ХЬЮМАН: Мы не нашли никаких органических причин ее неспособности передвигаться.

ГЕЛЬБУРГ: Никаких органических причин…

ХЬЮМАН: Мы почти убеждены, что речь идет о психических изменениях.

ГЕЛЬБУРГ: Но она парализована, у нее утрачена чувствительность в ногах.

ХЬЮМАН: Да, мы называет это истерическим параличом. Истерический не означает, что она бьется и вопит.

ГЕЛЬБУРГ: Да, знаю, это значит, что… э-э… (Замолкает.)

ХЬЮМАН: (на мгновение рассердившись). Я вам объясню, что это значит. Это происходит от греческого слова, обозначающего матку, поскольку истерия считается симптомом страха у женщин. Это, конечно, не так, но таково происхождение названия. Получается, что люди, которых преследует страх, или на которых довлеет шок, воображают себе, что они оглохнут или ослепнут… и затем на самом деле не могут слышать или видеть. Во время войны это иногда называли бомбовой контузией.

ГЕЛЬБУРГ: Но… Вы же не думаете, что она… сошла с ума.

ХЬЮМАН: Филипп, мы должны сейчас говорить… Если действительно надо помочь вам, я вынужден буду задать несколько очень личных вопросов. Может, они окажутся для вас слишком интимными. Но я знаю слишком мало о семье Сильвии, а мне надо знать больше.

ГЕЛЬБУРГ: Она говорила, вы лечили еще ее отца…

ХЬЮМАН: Не так уж долго: несколько посещений незадолго до его смерти. Очень приятная семья. Это ужасно, что с ней произошло. Понимаете, что я имею в виду?

ГЕЛЬБУРГ: Вы можете сказать мне все открыто: она что, сумасшедшая?

ХЬЮМАН: А вы, Филипп? Или я? Кто из нас не безумен в той или иной степени? Разница заключается лишь в том, что наше безумие позволяет нам еще ходить и исполнять повседневные обязанности. Но кто знает? Может, такие как мы, — самые безумные из всех?

ГЕЛЬБУРГ: (ухмыляется). Почему это?

ХЬЮМАН: Потому что мы не знаем, что мы не в себе, а другие знают.

ГЕЛЬБУРГ: Ничего не могу сказать по этому поводу.

ХЬЮМАН: Ну, не важно.

ГЕЛЬБУРГ: Во всяком случае не думаю, что я не в себе.

ХЬЮМАН: Этого я и не говорил.

ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Что же вы имели в виду?

ХЬЮМАН: Не просто с вами говорить, не так ли?

ГЕЛЬБУРГ: Отчего же? Если я чего-то не понимаю, то надо спросить.