Из контекста ясно, что «флейты голос нервный» слышится в отдалении, так как флейта (вместе с барабаном и горном) – инструмент военной «шаговой музыки», а прогулка верхом не сопровождается игрой на флейте; при этом флейта – один из любимых инструментов Окуджавы, упоминаемый им в лирике и в прозе также и вне всякой связи с военной музыкой. Вообще, присутствие музыкальной темы и упоминание музыкальных инструментов в поэзии и даже в песне – не уникально [154] , а для Окуджавы даже довольно характерно, как и придание упоминанию музыки словесной эмоциональной окраски [155] ; притом «нервный голос» флейты, повторяемый дважды, а также поддержанный «звуками прежних клавесинов», придаёт тексту минорную и ностальгическую окраску, которая диссонирует с визуальной мажорной праздничностью кавалькады, и создаёт вместе с минорной музыкой самой песни полифонический эффект. Говоря о песенном характере текста, уместно отметить приём, использованный в описании свиты: внутренняя рифма [156] в дополнении к обычной концевой:

При этом все внутренние и концевые рифмы – точные на протяжении всей строфы: «свиты– увиты– покрыты– убиты-дуэлянты– адъютанты– эполеты– таланты– поэты», что облегчает запоминание этих стихов и воспроизведение их в песне. Как отмечено Квятковским, [157] «внутренними рифмами увлекались поэты-символисты…», что ещё раз напоминает о связи поэзии Окуджавы с поэзией Серебряного века.

Следует отметить, что концепция истории в песне восходит к Пушкину. Вообще о влиянии Пушкина на Окуджаву упоминал и сам поэт [158] , и критики [159] . При этом, впрочем, не уделялось особого внимания связи взглядов Пушкина и Окуджавы на историю. Сложившаяся у Пушкина концепция отражает изменения в его взглядах после декабрьского восстания 1825 года; именно в этот период, как отметил Ю. М. Лотман [160] : «…Пушкин настойчиво размышляет над проблемами истории. Романтической вере в героев, которые своими великими деяниями определяют ход истории…он противопоставляет взгляд на историю как на закономерный процесс… и подчеркивает смысл ее как накопления культурных ценностей, ведущего к обогащению и освобождению человеческой личности». Далее Лотман замечает, что «история воспринималась им (Пушкиным [161] ) не как абстракция, не в качестве отвлечённой идеи, а как живая связь живых людей… – связь людей, живущих в одних и тех же родных местах, вырастающих и умирающих в одном доме…» [162] . Продолжая излагать взгляды Пушкина, Лотман пишет: «История проходит через Дом человека, через его частную жизнь…Поэтому Дом, родное гнездо получает для Пушкина особенно глубокий смысл. Это святилище человеческого достоинства и звено в цепи исторической жизни» [163] . Среди черновиков Пушкина есть стихи, отражающие эти взгляды [164] :

У второй строфы был другой вариант [165] :

У Пушкина есть и другие стихи на тему Дома: «Ещё одной высокой, важной песни…» (черновик перевода первых 25 строк из «Гимна Пенатам» английского поэта Саути, написанный во время последнего посещения Михайловского) [166] . Выбор стихов с таким названием для перевода говорит сам за себя. В этих стихах наука «чтить самого себя», дом и пенаты неразрывно связаны.

Теперь становится понятным, откуда пришли в «Батальное полотно» – песню об истории – атрибуты домашнего очага, такие как «запах очага и дома, молока и хлеба». У окуджавской кавалькады связи с Домом слабеют, что говорит об исторической обречённости и уходе в небытие. Замена «дома» из первой публикации на «дым» в песне мало что меняет в этом смысле, поскольку всем известен «дым отечества» как синоним «дома». Вся третья строфа придает стихотворению экзистенциальное измерение. Кому эти клавесины кажутся «прежними», а их голоса – или какие-то другие голоса – «былыми»? Императору со свитой – либо тому, кто пишет «Батальное полотно»? Тем более что в следующих двух строках от картины остались «только топот мерный, флейты голос нервный/ да надежды злые» – и «злые» в сочетании с «надеждами» звучит как алогизм. Правда уже отмечалось тяготение Окуджавы к алогизму как к способу привлечения читательского внимания, причем оксюморон в этом случае рассматривается как вариант алогизма [167] ; отмечалось и использование Окуджавой алогизма применительно к «надежде» – как в песне «Я вновь повстречался с Надеждой…» [168] . Однако допустимо и другое объяснение: «надежды злые» могут быть выражением мысли о вечном присутствии зла в истории, и у этого мнения есть хорошо известный источник – Екклесиаст, один из стихов которого, релевантный в контексте данного анализа, гласит: «…сердце сынов человеческих исполнено зла…» [169] . Об истоках строки: «Всё слабее запах очага и дыма,/ молока и хлеба» сказано выше, но важно и то, что кавалькада покидает

материальный мир: «где-то под ногами и над головами —/ лишь земля и небо» («Лишь земля и небо…» становится припевом песни). Хочется особо отметить, что «Земля и небо» – название раннего стихотворения Лермонтова, где земля и небо соответствуют жизни и смерти [170] .

Как уже было упомянуто выше, четвертую строфу Окуджава исключил из всех последующих публикаций [171] . Мы рассматриваем здесь эти лишь однажды напечатанные строки по двум причинам: во-первых, их использовал Л. Дубшан в своей аргументации, усматривая в экзистенциальных мотивах этих строк сходство с балладой; во-вторых, они помогают понять общий замысел стихотворения.

Возникающая в четвёртой строфе тема всеобщего равенства перед вечностью близка библейскому «одна участь всем» [172] . Наконец, самый уход в вечность символизируется здесь погружением во тьму «как в море», то есть бесследно, что, вероятно, снова намекает на Екклесиаста.

Экзистенциальный характер происходящего подтверждается и словосочетанием «вечностью объяты». Впрочем, исключение последней строфы можно также объяснить отсутствием в предыдущих строфах солдат и слуг, из-за чего «Не видать, кто главный…» лишается связи с первыми тремя строфами, то есть значительной части смысла.

У Окуджавы в русской поэзии были предшественники в изображении императора и его свиты, только императором вначале был Наполеон: этот образ появился в известных переложениях Жуковского и Лермонтова «из Цедлица» как элемент «наполеоновского мифа». В рамках апологетической ветви этого мифа император – титаническая и загадочная фигура, сравнимая с героями древних мифов. «Наполеоновский миф» занимал значимое место в духовном мире эпохи и отражался как в культуре и искусстве, так и в реалиях жизни. Кроме апологетического мифа, существовал также и антибонапартиский миф, в рамках которого Наполеон был представлен как тиран и олицетворение зла – эта ветвь «наполеоновского мифа» господствовала в России во время Отечественной войны 1812 года, и ей отдали дань многие современники и участники событий, включая Пушкина и Жуковского. В широко распространившемся в 1812 году стихотворении «Певец во стане русских воинов» Жуковский называет Наполеона «злодеем» и «хищником». Многие писатели и поэты Европы и России первой трети XIX века явились творцами романтической ветви этого мифа [173] , активизированного смертью Наполеона на острове Св. Елены в 1821 году и переносом его праха во Францию, а в России также возведением памятника на Бородинском поле и 25-летней годовщиной войны 1812 года. В номере пушкинского «Современника», посвящённого этой дате, была опубликована не только баллада Жуковского «Ночной смотр», но и неподписанное стихотворение самого Пушкина «Полководец», посвящённого Барклаю-де-Толли [174] . В соответствии с традицией европейской романтической баллады начала XIX века, в балладе Цедлица много мистики, представленной мертвецами, встающими из могил, скелетами, черепами и другими образами, пришедшими в романтическую балладу из средневекового фольклора. Жуковский, будучи романтиком, тоже использовал такую образность как в своих переводах, так и в оригинальных балладах, но он, очевидно, нашёл количество «кладбищенских» образов у Цедлица избыточным и сократил перевод «Ночного смотра» с 60 строк у Цедлица до 48 строк за счёт таких образов, как «улыбающиеся черепа», «костлявые руки скелетов» и других подобных деталей, сохранив при этом основной образ встающего из гроба императора и его войск. [175] Тема баллады Жуковского «Ночной смотр»: о месте героя-завоевателя в истории и о том, какую цену платят народы за амбиции своих вождей. Как заметил Дубшан, образная система баллады, возможно, повлияла на образность в песне Окуджавы. Вот отрывок из третьей строфы баллады, который служит базой для таких предположений: