— А я, Теодор? Вы полагаете, что я вас не люблю?

Мальчик метнул на нее взгляд — снизу вверх и искоса — и подъехал ближе к Теодору.

Д’Альбер был уже посреди аллеи и ничего этого не видел, ибо отцам, мужьям и любовникам с незапамятных времен дарована привилегия ничего не видеть.

— Иснабель, — сказал Теодор, — вы сумасшедший, и вы, Розетта, сумасшедшая! Иснабель, вы взяли слишком малый разбег, а вы, Розетта, чуть не зацепились платьем за колья. Вы могли убиться.

— Не все ли равно? — возразила Розетта, и в голосе ее послышалась такая горестная тоска, что Иснабель простил ей прыжок через изгородь.

Проскакав еще некоторое время, выехали на круглую площадку, где должны были ждать свора и доезжачие. Шесть арок, прорезанных в гуще леса, окружали каменную шестигранную башенку; на каждой ее стене было высечено название дороги, упиравшейся в эту стену. Деревья уходили так высоко в небо, что, казалось, пытались расчесать комковатые, словно невыделанная шерсть, облака, которые скользили под довольно сильным ветерком, зацепившись за макушки; в высокой траве, в непролазном кустарнике было множество укромных уголков и укрытий для дичи, и охота обещала быть удачной. Да, это был добрый старый лес, с древними дубами, насчитывавшими уже не одну сотню лет, — теперь таких уже не увидишь, ведь никто больше не сажает деревья, и ни у кого недостает терпения дождаться, пока вырастут те, что были посажены прежде; это был лес из тех, что переходят от поколения к поколению, лес, посаженный прадедами для отцов, отцами для внуков, с необыкновенно широкими аллеями, с обелиском, над которым росла береза, с источником, вытекающим из ракушечного грота, с непременным прудом, со сторожами, обсыпанными белой пудрой, в желтых кожаных кюлотах и небесно-голубых камзолах; это был один из тех густых темных лесов, где на фоне чащи так изумительно выделяются атласные белые крупы здоровенных Вувермановских коней и широкие раструбы поблескивающих за плечами у доезжачих, рожков а-ля Дампьер, которые так любил изображать Парросель. Множество собачьих хвостов, напоминая собой серпы или кривые садовые ножи, вихрем крутились в облаке пыли. Прозвучал сигнал, спустили собак, рвавшихся со сворок, и охота началась. Не станем в подробностях описывать, как олень, петляя и бросаясь из стороны в сторону, мчался сквозь заросли; мы даже не вполне убеждены, что это был ветвисторогий олень, и, несмотря на все наши разъяснения, так и не сумели в этом удостовериться, о чем весьма сожалеем. Но все же, по нашим предположениям, в таком древнем, таком тенистом, таком сеньериальном лесу должны водиться исключительно ветвисторогие олени, и мы не видим причин, почему бы за одним из них не гнаться галопом верхом на разномастных скакунах и non passibus aequis5 четырем главным действующим лицам нашего достославного романа.

Олень бежал с быстротой оленя, как, собственно, ему и полагалось, и пять десятков собак, гнавшихся за ним по пятам, изрядно подхлестывали его природную резвость. Погоня летела с такой скоростью, что до охотников лишь изредка доносился собачий лай.

Теодор, обладатель самого быстроногого коня и самый ловкий наездник, с необычайным пылом унесся вслед своре. За ним мчался д'Альбер. Далее скакали Розетта и маленький паж Иснабель, с каждой минутой они все больше отставали от остальных.

Вскоре разрыв увеличился настолько, что исчезла всякая надежда наверстать упущенное.

— Может быть, остановимся ненадолго и дадим передышку лошадям? — предложила Розетта. — Охота умчалась в сторону пруда, а я знаю проселок, который приведет нас туда одновременно с остальными.

Иснабель натянул поводья своей горной лошадки; она опустила голову, и на глаза ей упали прядки, отделившиеся от гривы; копытами она рыла песок.

Лошадка эта являла собой разительный контраст с лошадью Розетты: одно животное было черно, как ночь, другое — атласно-белое; одно косматое, с растрепанной гривой, у другого грива была заплетена голубыми ленточками, а хвост расчесан и завит. Второе было похоже на единорога, а первое на спаниеля.

Наездники различались между собою точно так же, как их скакуны. Насколько черны были волосы у Розетты, настолько белокуры у Иснабеля; брови у нее были очень четко очерчены и весьма заметны, а брови пажа совсем не выделялись на фоне кожи и смахивали на пушок персика. Лицо у Розетты было румяное и яркое, как полуденное солнце, а пажа прозрачностью и нежными красками напоминало о первых лучах рассвета.

— Давайте попытаемся догнать охоту! — обратился Иснабель к Розетте. — Лошади уже отдышались.

— Поехали! — отозвалась прелестная амазонка, и они пустили лошадей вскачь по боковой аллее, которая вела к пруду; лошади бежали бок о бок, почти во всю ширину аллеи.

Со стороны Иснабеля у обочины росло раскидистое узловатое дерево, выставлявшее вперед толстую ветку, словно руку, которая грозила наездникам кулаком. Ребенок не заметил ее.

— Берегитесь! — воскликнула Розетта. — Пригнитесь пониже, не то вас выбросит из седла!

Совет запоздал; ветка со всего маху ударила Иснабеля в грудь. Удар был так силен, что мальчик не удержался в стременах; лошадь ускакала вперед, а ветка была такая толстая, что не прянула в сторону, и паж, вылетел из седла, скатился назад и грохнулся оземь.

Он тут же лишился сознания. Розетта в сильном испуге соскочила с лошади и бросилась к Иснабелю, не подававшему признаков жизни.

С головы у него слетела шапочка, и прекрасные белокурые волосы пышно рассыпались по песку. Его маленькие ладони разжались и побелели так, что стали похожи на восковые. Розетта опустилась перед ним на колени и попыталась привести его в чувство. У нее не было при себе ни солей, ни склянки, и она совсем растерялась. Вдруг она заметила, что в дорожной рытвине скопилось немного чистой и прозрачной дождевой воды; к величайшему ужасу крошечной лягушки, наяды этого водоема, Розетта омочила в нем пальцы и брызнула несколько капель на голубоватые виски юного пажа. Казалось, он не почувствовал этого, и жемчужные брызги скатились по его белым щекам, как слезы сильфиды по лепестку лилии. Розетта подумывала, что его дыхание, быть может, стесняет одежда; она распустила ему пояс, расстегнула пуговицы камзола и распахнула ворот сорочки, чтобы грудь дышала свободнее. Тут Розетта обнаружила нечто такое, что было бы самой приятной на свете неожиданностью для мужчины, но ее, судя по всему, отнюдь не обрадовало: ее брови сомкнулись, а верхняя губа слегка задрожала; ее взгляду явилась белоснежная девичья грудь, еще не вполне округлившаяся, но подающая самые лучезарные надежды, надежды, которые уже отчасти начинали исполняться; упругая, нежная, цвета слоновой кости, как сказали бы подражатели Ронсара, грудь, которую сладко было созерцать и еще слаще было бы целовать.

— Это женщина! — вымолвила Розетта. — Женщина! Ах, Теодор!

Иснабель — сохраним за пажом это имя, хотя оно и вымышленное, — тихонько вздохнул и томно поднял удлиненные веки; он был ничуть не ранен, а только оглушен ударом. Вскоре он сел на траву, а затем с помощью Розетты сумел встать на ноги и взобраться на коня, который встал на месте, как только лишился седока.

Тихим шагом поехали они в сторону пруда, а там оба всадника — или, вернее, обе всадницы — еще застали конец охоты. Розетта в немногих словах поведала Теодору, что произошло. Теодор во время ее рассказа то бледнел, то краснел и на обратном пути все время ехал бок о бок с Иснабелем.