Совет собрался еще раз.

Напряженный, подозрительный Портер Уилсон восседал во главе стола, пусть при этом он и не был лидером по природе. Настоящий лидер сидел рядом с ним и всю их жизнь, неторопливую, размеренную, подбирал обломки того, что сломал и бросил Портер. Элизабет Макуиртер, наследница громадного состояния Макуиртеров, состояния, давно канувшего в вечность и оставившего от себя только фасад.

Но Гамаш знал, что фасад имеет значение, в особенности для Элизабет Макуиртер. В особенности для английского сообщества. И истина состояла в том, что они были одновременно и сильнее, и слабее, чем казались.

Английское сообщество было, конечно, мало и продолжало сжиматься, вымирать. О чем не догадывалось франкоязычное большинство, которое, несмотря ни на что, продолжало видеть в англичанах угрозу – если оно вообще их видело.

А в самом деле, почему бы и нет? Многие англичане все еще смотрели на себя как на законную властную силу. Предначертание, право, врученное им при рождении самой судьбой. Генералом Вольфом за две сотни лет до этого дня на полях, принадлежавших фермеру Аврааму.

Как белые в Южной Африке или южных штатах, которые понимали, что жизнь изменилась, и даже приняли эти перемены, но так и не смогли отделаться от глубоко спрятанной уверенности в том, что они по-прежнему отвечают за все.

За столом сидела Уинни, крохотная библиотекарша, которая любила библиотеку, любила Элизабет, любила работу среди вещей и идей, давно утративших всякий смысл.

Здесь сидел мистер Блейк в костюме и галстуке. Кроткий пожилой джентльмен, чей дом сжался от всего города до квартиры и, наконец, до этого великолепного зала. А на что готов человек, чтобы защитить свой дом?

Том Хэнкок сидел молча, наблюдал. Молодой, полный сил, умный, но чужой. Не здешний. Но это давало ему возможность яснее видеть происходящее, которое и видно разве что издалека.

И наконец, Кем Хэслам. Голос которого был либо не слышен, либо разрывал перепонки.

Человек крайностей, который либо сидел тихонько на стуле, либо пересекал замерзшую реку.

Человек, чьи жена и дочь были похоронены в Квебеке, но который не считался квебекцем, хотя ничего другого и ожидать было нельзя.

Они собрались в библиотеке, когда гроб был извлечен и посторонние ушли, оставив Эмиля, Гамаша и совет.

Гамаш оглядел членов совета, и его взгляд остановился на Портере Уилсоне, который, судя по всему, был готов взорваться, потребовать информации, примешав к этому требованию обвинение в несправедливости.

Но вместо этого все они смотрели на старшего инспектора, вежливо смотрели. Что-то изменилось, и Гамаш знал что.

Тот треклятый видеоролик. Они его видели, а он – нет. Пока еще не видел. Они знали о нем что-то такое, чего не знал он. Но и он знал кое-что, о чем не знали они, – кое-что, о чем они хотели узнать.

Что ж, им придется подождать.

– Вы, кажется, тренировались сегодня утром? – спросил Гамаш у преподобного мистера Тома Хэнкока.

– Да, – ответил тот, слегка удивленный вопросом.

– Я вас видел, – сообщил старший инспектор Кену Хэсламу.

Хэслам улыбнулся и сказал что-то – Гамаш не разобрал что. Все закивали. И тогда Гамаш обратился к остальным:

– Что сейчас сказал мистер Хэслам?

Несколько лиц покрылись румянцем. Он ждал.

– Дело в том, – проговорил Гамаш, – что я не разобрал ни слова, и, думаю, вы тоже. – Он снова повернулся к этому подтянутому, благородному джентльмену: – Почему вы шепчете? Впрочем, я думаю, это и шепотом-то нельзя назвать.

Гамаш говорил уважительно, размеренно, без нотки гнева или обвинения, – он просто хотел знать.

Губы Хэслама зашевелились, и опять никто ничего не услышал.

– Он говорит… – начал было Том Хэнкок, но Гамаш поднял руку, останавливая его:

– Я думаю, пора мистеру Хэсламу самому сказать за себя, как вы считаете? И может быть, вы единственный, кто знает, что он это умеет.

Теперь настала очередь покраснеть преподобному мистеру Хэнкоку. Он посмотрел на Гамаша, но ничего не сказал.

– Я слышал, – сказал Гамаш Хэсламу, – как вы отдавали команды на льду. Никого другого не было слышно, ни одного человека – только вас.

Вид у Кена Хэслама стал испуганный. Он открыл рот, потом помотал головой, в глазах у него стояли слезы.

– Не могу, – произнес он еле слышно. – Мне всю жизнь говорили, чтобы я не шумел.

– Кто говорил?

– Мать, отец, братья. Мои учителя. Все. Даже моя жена, благослови ее Господь, просила меня говорить тише.

– Почему?

– Потому.