– Тогда мы с папой взяли две ложки, – смеялась мама, – и стали кормить тебя в две руки: ложка в рот, а вторая уже наготове! И сиську ты сосала до одурения! Уже засыпаешь, а всё не отпускаешь! Или сколько раз я купалась, а ты просыпалась и начинала плакать…

– Да! – вступал в беседу папа, – и мама милная, милная, нэмного витирала и бежала тэбе кармит! А что дэлат?! галодни ребёнок, плакала! (Да! И мама мыльная, мыльная, немного обтиралась и бежала тебя кормить. А что делать?!)

– Мам! – Аделаида вместо того, чтоб умиляться, как последняя дура, не понимала. – Мам, а во дворе все женщины детям дают пустышку, чтоб они засыпали! Чего мне её не давали, чтоб я тебя столько не мучила?

– Да! Ещё этого не хватало, чтоб ты резину сосала! И не брала ты её! Пару раз я попробовала, а ты тьфу! И летела эта пустышка на пол. Вот купаюсь я, да, а тебе вдруг приспичило! Вот приспичило! Орёшь, как ненормальная. Ия… – мамин голос то срывался, то становился таким несчастным, таким жалостливым, что хотелось заплакать, – и я мыльная-мыльная выхожу из ванны, бегу к тебе, только чтоб тебе угодить! Ещё у тебя была привычка просыпаться в шесть часов утра и плакать, – продолжала вспоминать мама, – папа каждый день тебя тихонько, чтоб я не проснулась, одевал и возил погулять в парк. Особенно хорошо было зимой, – ёжилась от удовольствия мама, – он довозил тебя до озера, а ещё темно, снег лежит везде. Ты пьянела от свежего воздуха и снова засыпала… и спала… и спала… интересно… – мама словно рисовала себе умилительную картину, как её муж с детской коляской один во всём парке бредёт к заснеженному озеру, где чистый воздух, а там темно… интересно… Потом он вывозит коляску на середину озера: – …и ты спала там себе на льду ещё часа два… Не в затхлом помещении, а на свежем зимнем воздухе! Кислородом дышала! Я ведь не стала, как другие, сидеть дома, когда родила, а через три месяца уже вышла на работу.

– Мам, – Аделаида задавала вопросы один тупее и наглее другого, – а зачем ты стала работать? Тебя бы выгнали с работы за пропуски?

– Не выгнали бы, ну… Какое тебе дело, я не знаю?! Я к тому говорю, что всю жизнь свою на тебя с Сёмочкой положила и всю жизнь работала! Нашла тебе няньку и опять поплелась на работу!

– Мам! – Аделаида не унималась. – Что папа всё это время делал посередине замёрзшего озера? Там ведь стульчиков нет!

– Ну-у-у, стоял, наверное. Откуда я знаю, что он там делал?! Я что, подсматривала за ним?! Твой сон охранял! Чтоб спалось тебе спокойно на свежем воздухе! Для тебя же человек старался! Чтоб ты с утра свежим воздухом подышала! Чтоб ты здоровая росла… Любили тебя, всё для тебя делали…

– Да-а-а! – папа не мог сдерживаться от распирающих его чувств. – Мама знаэш как за табой сматрэла?! Так ни адна женщина в мире нэ сматрэла! Она никагда твои падгузники и пелионки не сабирала. Толко ты паписаиш – раз-раз, настирала, патом виварку бросила, пакипятила, павесила! Патом другую пелёнку: паписала – пастирала – пакипятила – павесила! Вот как дэлала!

Аделаида сопит. Ей кажется, что таким образом мама просто создавала сама себе ненужную работу, чтоб немного помучиться и пострадать. Мама любит страдать, потом любит себя жалеть, и хочет, чтоб весь мир присоединился к этому нежному чувству. Аделаида грызёт губы, сдерживается, чтоб снова не брякнуть что-нибудь по поводу целесообразности стирки пелёнок по одной. Но если бы мама делала, как все, тогда бы как она была самой лучшей и самой измученной? И по чьей вине? Как мама говорит: «Львиная доля моей болезни – на тебе, Аделаида! Ты из меня сделала не человека, а комок нервов! Потому что ты – чудовище!». Бедная мамочка! Конечно, заболеешь, если по одной пелёнке крутить в стиральной машине и в выварке!

И всё же Аделаида снова не выдерживает:

– Мам! А ты что делала, пока папа ходил по парку?

– Как что?! Спала! Имела я право отдохнуть?! Потом вставала, ставила чай, готовила завтрак к папиному приходу…

– Это хлеб с маслом? – Аделаида никогда не видела дома другого завтрака, кроме хлеба с маслом. – Мам, а Кощейкин папа ведь не возил её в коляске по тёмному парку в шесть утра. И Мананкин. Ничей не возил, правда?

– Конечно, нет! Они как напивались пива с вечера, так и спали всю ночь! Вон какие брюха у них у всех, не видишь?! Так, как твои родители за тобой смотрели и заботились, я не знаю, во всём мире найдётся ли кто-нибудь ещё! Всю жизнь тебе отдавали! Всю душу! Только разве ты это оцениваешь? Разве ты что-то в жизни вообще понимаешь?! Ты потребитель! Ты привыкла только брать, брать и брать! И даже не задумываешься, откуда это берётся!

– Но ведь весь мир не заболел от того, что их в шесть часов утра в коляске по снегу не катали! И раз Кощейку не возили по парку в темноте, разве они её не любят?

– Наглая ты, Аделаида! Ох, какая наглая! Я тебе слово, ты мне десять! Я тебе слово, ты мне десять! Я тебе объясняю, рассказываю, как тебя любят, ты глупости какие-то говоришь! Вот ты и есть – свинья неблагодарная! Ну, ты и сравнила! Поставила меня рядом с дворничихой! Ну, спасибо тебе, ничего не скажешь! Я ей рассказываю, как за ней ухаживали, носились! Вместо того чтоб сказать: «Ах! Какие у меня замечательные родители! Они жизнь на меня положили! Спасибо вам, дорогие мама и папа! Я вас так люблю!» – она демагогию разводит! Тьфу на тебя! Дрянь такая! Правильно говорят: чем меньше родители любят своих детей, чем меньше им внимания уделяют, тем дети их больше уважают! Ну, вот Мананкины родители! Паша неграмотная целый день во дворе сидит, а Уча постоянно пьяный! И оба ребёнка их обожают! И спрашивается, за что?! Ведь не за что! Что эти родители для своих детей сделали? Ровным счётом ни-че-го!

Так мама могла говорить до бесконечности.

Папа обычно длительных бесед не водил. У него всё больше сводилось к мануальным навыкам… Дома его можно было видеть редко, так как он работал в две смены, тренером в спортзале, а после восьми ещё в вечерней школе. Если не было дождя или снега, всё оставшееся время он то что-то сажал, то делал скамейки перед крыльцом, то сапожничал. Он почти не смотрел телевизор и никогда не читал. Суббота со второй половины дня и целое воскресенье обычно посвящались «детям».

Утром Аделаида с Сёмкой просыпались в состоянии неземного блаженства. Не открывая глаз, Аделаида чувствовала, что на улице хорошая погода, знала, что в окно видна крыша беседки с чистыми, как умытыми, виноградными листьями и просвечивающее в её дырочки небо с яркими кусками похожих на ванильное мороженое облаков. Было всё это замечательно, потому что воскресенье – выходной, потому что светит солнце и отражается в трельяже радугой, и потому что… просто потому!

Они с Сёмкой, когда были маленькими, наперегонки бежали в родительскую спальню и залезали к папе и маме в постель. Аделаида пока добегала, за десять метров успевала остыть совершенно.