Отказываться от звания «настоящего мужчины» не рисковал никто. Обе стороны соглашались. Тогда вся родня и приглашённые мужского пола собиралась в круг, и в центр выталкивали двоих продолжателей великого рода.

Толстый Сократы, дав кому-то из болельщиков покараулить остаток хлеба с сыром, брюхом наскакивал на противника, хватал его за грудки вместе с «мясом» и старался «подставить подножку». При этом он неимоверно краснел, сопел. По его совершенно красному лицу тёк пот, смешанный со сливочным маслом из бутерброда. Два ребёнка, не проронив ни звука, с остервенелым выражением лица от всего сердца пинали и толкали друг друга под дикие вопли и улюлюканье отца, дядьёв, старших братьев, знакомых. Наконец, один из них оказывался на земле в загаженной одежде. Счастливый победитель, размазывая сопли, падал в объятия папаши и долго не мог успокоиться. Родственники подходили, хлопали от восторга ему по плечу. Он улыбался и, поминутно подтягивая разорванные штаны, доедал свой лаваш, крепко держа его в руках, вымазанных грязью. Потом «чампьон» (чемпион) с упоением полдня рассказывал, как «этат турак» его «талкнул» а он размахнулся и со всей силы «как эму по мордэ дал!!!!»

«Навряд ли та мама из Москвы с гигиенической помадой разрешила, чтоб её сыну порвали штаны и чтоб он ел грязными руками хлеб!» – Аделаида уже не хотела ни родственников, ни прогулки на свежем воздухе по лесу. Безумно тянуло домой, где её ждал письменный стол, задвинутый в угол подальше от окна, чтоб она не «отвлекалась» во время занятий, и редкие встречи с Кощейкой.

Но особым видом развлечений в деревне были гораздо более масштабные культурно-массовые мероприятия. Такие как похороны или свадьбы.

На свадьбу собиралась вообще вся родня – многочисленные Аделаидины двоюродные братья с жёнами, тётки, дядья.

Дядя Ёргос был намного старше обоих братьев. Каким-то образом ухитрившись не стать защитником отечества ни в 1941, ни позже, он не сидел, сложа ничего! Он на благо всего человечества старался сгладить демографические убытки, нанесённые войной, и за почти пять военных лет смог подарить Родине пятерых детей и ещё троих уже после войны, когда можно было расслабиться и размножаться не таким бешеным темпом. Поэтому все двоюродные братья Аделаиды, дети этого дяди Ёргоса, были старыми, седыми и небритыми. Даже многие их дети были старше неё.

На свадьбах родня дарила молодожёнам подарки и потом долгие-долгие годы обсуждалось – чей подарок был хорош, а чей «нэ гадица» (не годится):

Этот сэрги золотой, какой Свэтка принэсла, застошка самсем хораболды! (На этих золотых серьгах, которые Светка принесла, застёжка совсем не работает!)

Развлекались тоже весьма утончённо. К примеру, одну из «старих» невесток «наши женщини» уговорили «пашутыт» (пошутить). Её переодели в брюки и пиджак, то есть – в «мушской кастум» (мужской костюм), а потом, несмотря на её кокетливое сопротивление, вытолкали танцевать. Она шалила, делала вид, что стесняется, хотя на самом деле очень хотела покрасоваться в «мушском кастуме»! Она уже давно замужем, у неё трое взрослых детей, и что ей за это будет?! Что, муж выгонит, что ли? Но «наши женщини» жестоко просчитались! А может, они специально её «подставили» за какую-нибудь уже забытую провинность?.. За такую дерзость «старая» невестка была немедленно отправлена мужем со свадьбы домой. Музыканты были остановлены, а он, вырываясь из цепких рук пяти или шести родственников, оставляя в их ладонях куски одежды, страшным голосом вещал:

– Переаденся! Сиволоч! Убиу! Падажды! Падажды дамой пирдёш – уидыш! Шансонэтка!

Что в смысловом переводе означало:

– Переоденься, сволочь, а то убью! Подожди, придёшь домой – увидишь, шалава!

По сведениям очевидцев – он своё обещание сдержал.

Жизненный путь женщины в семье старшего папиного брата был усеян терниями и битым стеклом. С самого рождения девочки, когда молодому папаше, орущему под окнами роддома: – Лизико! Аи, Лизико! – медсестра объявляла, что у него девочка, он мог вполне серьёзно начать биться головой о стены здания, обещать срывающимся от гнева голосом, что убьёт врача, а жену в дом «нэ пустыт!» Всё небезосновательно и совершенно обосновано – ведь новоиспечённый папаша становился мишенью для насмешек, и особенно злых, если это был первый ребёнок! Его долгие годы дразнили «бракадэл» (бракодел). Во время семейных сходок и совещаний мнение молодого папаши, у которого дочки, не учитывалось, каким бы гениальным оно ни казалось. Каждый просто обязан был постоянно ставить ему на вид:

– А, ти – бракадэл, мальчи! Кагда научишся малшик дэлат – тагда скажиш!

Со сроком давности некоторые представители семьи несколько смягчались. Они вроде как начинали даже заступаться за родственника:

– Ничэго, ничэго, балам! Спэрва – нянька, потом – лялька! Правда? Второй правда малчик сделаеш, правда? Канэчно, так нада! Сперва дэвочка, пуст потом за ребйнком пасмотрыт. (Ничего, ничего, сынок! Сперва нянька, потом лялька! Правда? Второго обязательно мальчика сделаешь, правда? Конечно, ты сделал правильно. Сперва девочка, пусть потом она за ребёнком смотрит!) Если же второе чадо оказывалось мальчиком – его папашу по доброте обычаев всего села «прощали». Все, и сестра, и братья, и зятья, все абсолютно совершенно искренне считали, что рождение мальчика зависит исключительно от «силы» мужчины. То есть, чем он чаще и сильнее оплодотворяет свою жену, тем больше шансов родить мальчика.

Девочки же рождаются у «бракодэлов» и «слабаков». (Бракоделов и слабаков.) Это в семье с глубокими знаниями генетики даже не обсуждалось!

Потом эта девочка всё же росла, убирая, стирая, готовя, присматривая, чтоб знала о семейных заботах не понаслышке, чтоб не было времени забивать голову разными мыслями, чтоб воспитывалась в строгости и «целомудрии». Папины родственники, правда, о существовании этого слова даже не подозревали, и поэтому «это» называлось просто «чэсная» (честная). Образования в виде школьной программы восьмилетки на подаренные тройки обычно хватало для подготовки к продолжению женских обязанностей в новой, мужниной семье. И выходили замуж «чесния дэвышки» лет в тринадцать-четырнадцать. Их даже не успевали из пионеров иногда принять в комсомол. «Интересно, что же всё-таки лучше, – рассуждала Аделаида, когда узнавала, что её очередную двоюродную племянницу „украли замуж“, – лучше замуж или лучше поступить в комсомол?» Слово «замуж» вообще как-то щекотало Аделаиду и будило разные интересные мысли, от которых она краснела. Ей очень хотелось хоть раз поговорить с какой-нибудь из племянниц, чтоб та рассказала ей хоть капельку, как «это бывает»… ну «это»… когда «муж» целуется… Интересно – это приятно? Да… пожалуй, должно быть неплохо… Но племянницы, как только выходили замуж, становились как тётки… вечно чем-то занятыми и очень серьёзными.

Аделаида тогда вообще не знала о законах СССР, в которых говорится, что в брак имеет право вступить лицо, достигшее 18 лет. А всё остальное подходит под статью о педофилии. Но Аделаида бы всё равно не поверила! Если это правда, так что тогда, надо полгорода сажать, что ли?! Какая глупость!

Замужество, как впоследствии поняла Аделаида, вообще было единственной причиной, оправдывающей присутствие «дэвушки» на Земле. Она думала, что это только в папиной деревне. Но, став постарше, поняла – так во всём мире! И мама то же самое говорила. Ей начало становиться стыдно за то, что она – не мальчик! Она подвела папу – это раз! И теперь всю жизнь должна искуплять свою вину – это два!