Для всех девочек с детства собирали «приданое» в виде банных полотенец, пододеяльников и посуды. Всё это складывалось в чемоданы, потому что сундуки кто-то назвал «не модными» и их повыбрасывали. Качество невесты определялось и её родством, и отзывами «нашых сэлэнских» (жителей нашей деревни), и методом осмотра простыни наутро после первой брачной ночи. Наутро мать и замужняя сестра жениха входили к новобрачным в комнату и внимательно осматривали кровать. От детей, в принципе, все эти детали не особенно и скрывались, хоть и вроде как обсуждались шёпотом, потому что «дэвушка» с самого рожденья должна была знать предъявленные к её жизни требования.

Пригодность жениха определялась принадлежностью его к авторитетному клану, желательно из их же деревни, а так же способностью юноши физически работать и ответом на вопрос:

– За сколко рубли калцо для дэвушки? (За сколько рублей кольцо для девушки?) Позже ко всем аналитическим параметрам добавился тест (по отношению к мужчине, конечно, потому что женщине это ни к чему – её место «ражат дэтэй» (рожать детей):

– Дыплом вар? (Диплом есть?)

Наличие диплома не было необходимостью, но в глазах невестовой родни давало будущему зятю бонусы. Сама мысль о дипломе, о высшем образовании затесалась в сознание односельчан как-то незаметно. Просто в деревне открыли школу и пара-тройка учителей, привезённых для преподавания в этой школе, держались гоголями, ели по утрам белый хлеб с молоком и носили настоящие брюки с пуговицами. Деревенских это крайне возбуждало и они все как один в глубине души завидовали сельским учителям и хотели стать на них похожими. «Учитэл» с ударением на последний слог имел в деревне статус, приравненный к статусу современного вора в законе: авторитет, неприступность, строгость мыслей, взглядов; непробиваемое лицо. А так как в деревне жили одни греки, правда, туркоязычные, но «грэки», им всем казалось, что таким образом они становятся похожими на античных философов. Они, скорее всего, считали, что обуваясь в маску «неприступности», они становятся Аристотелями, Демосфенами и Демокритами в одном лице. Как они сами о себе говорили: вся мужская половина деревни «чэрэшур силно» знала историю. Причём ёмким словом «история» определялась исключительно история Древней Эллады – точнее, вся деревня очень тщательно изучила книгу под названием «Легенды и мифы Древней Греции». Они знали – у Зевса было две жены, а Аполлон вожделел всё, что шевелилось, включая крупный рогатый скот, и это определяло для них познание «истории Греции». О полнейшем разврате, царившем в Древней Греции, описанном именно в этих «Легендах и Мифах» деревенские рассуждать не любили, совершенно прощая античным богам все их весёлые «шалости» в виде неукротимого желания к совокуплениям и обжорству, обожали «своих богов» и страшно ими гордились. Они считали себя христианами, иногда крестили детей, но их понятие о Боге было каким-то местечковым и странным. Они называли своих детей именами античных богов – Гера, Дионис, Аполлон и продолжали блюсти средневековые языческие обряды в виде принесения «жертв» – резания баранов, телят и т. д. и мазания кровью убиенного животного того, в честь кого эта «жертва» была принесена. Это мог быть, к примеру, трёхлетний ребёнок, недавно выписанный из больницы. Его родители, воздавая честь «богам», в благодарность приглашали своих родственников на пикничок. «Мужчины» прилюдно отрезали голову у мирно пасшегося до этой минуты парнокопытного, вешали его на дерево за задние ноги и сдирали с него голыми руками шкуру. Это делалось с большой сноровкой – между шкурой и парными боками надо было засовывать кулак и продвигать его ниже и ниже, при этом ржать от удовольствия как лошадь и болтать с советчиками. Там же, под деревьями жарили, пекли, варили в гигантских «гаструлах» (кастрюлях) бывшее пять минут назад живым мясо. Вокруг бегали дети, голодные, совершенно ошалевшие от запахов, и среди них один, с большим кровавым крестом на лбу – центр внимания – виновник торжества.

Их традиции, обычаи, веками не менявшиеся и даже молью не тронутые законы то ли язычества, то ли какой другой веры, но почему-то привязанной к христианской церкви – самые нужные и прекрасные! Всё же остальное – уродливо, нехорошо и растлевающе. Папа окончил два разных педагогических института и два разных факультета, надеясь при полном параде вернуться в родное село, чтоб тоже публично кушать по утрам белый хлеб и на приветствие односельчан гордо кивать в ответ с высоты своего величия. Однако жизнь повернулась иначе: как-то раз, когда папа вместе с другими сельчанами спустился в «Балшой Город» менять табак и картошку на поношенные штаны, он встретил городскую «тэвучку» (девушку), которая произвела на него неизгладимое впечатление своей уверенностью, манерой «держаться», интеллектом и образованностью. Она не боялась переходить дорогу, по которой туда-сюда ездили огромные железные машины, знала название всех одинаковых улиц Большого Города, с некоторыми людьми здоровалась и чувствовала себя совершенно свободно. Она тоже, казалось, обрадовалась этому знакомству, потому что у папы были широкие плечи и узкая талия. Тогда папа решил больше в родное село не возвращаться и быть городским. Он женился на маме и за мощность характера, которым сам явно не обладал, стал боготворить её не меньше, чем его «селенские» (односельчане) всю историю Древней Греции и двенадцать богов в придачу. Мама с папой поселились в Большом Городе. Мама, взяв на себя роль «жертвенного агнца», решила сделать вид, что приняла решение положить всю свою жизнь без остатка на «духовный рост» и «облагораживание» мужа с внешностью бога Аполлона, бывшего жителя села, до которого «эдеш, эдеш» (едешь, едешь)…

В их дом в городе, когда Аделаида была маленькой, несколько раз приезжали какие-то родственники из деревни. В непривычной обстановке они хмурились ещё больше, были одеты во всё чёрное и очень громко разговаривали почему-то на турецком. А когда не разговаривали, на их угрюмых лицах блуждало агрессивно-настороженное выражение. Родственники словно находились в постоянном ожидании посягательств на их честь как минимум мамонта, забывшего вымереть вместе с остальными. Чтоб не опозорить память о доблестных героях Древней Эллады, родственники всегда были готовы дать сексуально озабоченному мамонту отпор! Они выставляли грудь вперёд и постоянно вертели головой, оглядываясь по сторонам. При этом в их глазах пластом застывшей лавы лежал вопрос:

– А, што будэт што?

В переводе на советский русский язык это значило:

Племянники папы как-то всё-таки его стеснялись и уважали за неимоверную физическую силу. Хоть они по возрасту и были с папой почти ровесниками, но «бракадэл» в лицо его не называл никто. Это было уже младшее поколение «нашых селенских», к тому же понемногу перебиравшихся в город. «Бракодэлам» не называли, но и никакой радости по случаю принадлежности Аделаиды к их фамилии тоже не испытывали. В свои редкие посещения дяди, неизменно хвалили Сёму:

– Малшик нам очэн панравился! Черушур! (Мальчик нам очень понравился. Чересчур!)

Аделаида стояла в дверях, провожая их взглядом.

«Почему они делают вид, что меня вообще не замечают? – думала она. – Почему со мной никто так и не заговорил? Я же могу столько интересного рассказать! Почему понравился только „малшик“? От того, что я „дэвучка“ – я не человек?! Или они меня не видят, потому что я… ну… как это сказать… не то, чтобы очень толстая и страшная, а… ну, у меня нет шеи? Ну и что? Я же обязательно потом похудею! Меня, как и всех, тоже потом замуж возьмут! Или они думают, что не возьмут потому, что я толстая, а другие будут считать, что не взяли, потому что я тоже „шансонэтка“?! Или разве со мной совсем неинтересно? Но родственники совсем меня не знают!» А если не знаешь – как можно сказать: нравится тебе человек или нет? Почему они всегда говорят не «сын» и не «Семён», а «малшик»? Они и про своих детей так говорят:

– Мена тва малшик эст! (У меня есть два мальчика.)

Не «два сына», а именно «тва малшик».

Как-то странно всё это… странно, непонятно и… очень некрасиво…

А в русском учебнике истории, там, где про революцию и парад на Красной площади, на картинках видно, как идут папа, мама, дочка с косичками и сыночек маленький. И кажется, они не стесняются, что у дочки, которая почти Аделаидина ровесница, коротенькая юбка, и они, кажется, не стесняются, что она вообще девочка и лезет вперёд!

– Пап, бабушка работала, дед курил «папрос», а что вы делали? Дети, я имею в виду.

– Ну, дадя Ёрго жэнился когда ми с Янисом бил малэнки и ушол аделна. Ми работали в колхозе. Касит траву начинали когда солнце пачти вишло и канчали ночу. Мнэ дажэ медал дали «За доблесны труд». Мнэ тринацать лэт било, преставляэш?! Я тринацат лэт работал, а тин э можеш «пяторки» палучит! Тин э забила? Скоро вторник, я апяг в школу приду! Тагда сматри! (Дядя Ёрго женился, когда мы с Янисом были маленькие, и ушёл жить отдельно. Мы работали в колхозе. Косить траву начинали, когда солнце почти вышло, и заканчивали ночью. Мне даже медаль дали «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны». Мне тогда тринадцать лет было, представляешь? Я в тринадцать лет уже работал, а ты не можешь «пятёрки» получать!)