Мама! – просила Аделаида. – Ну, скажи папе, пусть попросит тренера, он же его знает, тренер сам говорил, ну пусть меня тоже возьмут на плавание!

А ты не на плаванье ходишь?! – до мамы совершенно не доходит, о чём идёт речь в целом. – Что, ты не плаваешь, я тебя спрашиваю? Что ты на бассейне делаешь? К урокам, что ли, готовишься?! – трагедия Аделаидиного существования в абонементной группе маме не понятна. – Ты не на плавание ходишь?! Тебя спрашиваю! И так в школе еле учишься! Да! Ещё каждый день ходи, купайся, я посмотрю, что с тобой станет! Вместо того, чтоб дома помочь, хоть палец о палец ударить, она только о себе думает! Ты сама не видишь, во что ты превратилась? Ты трутень! Самый настоящий трутень! Посмотри, как другие девочки мамам помогают, квартиры убирают, за детьми смотрят! Ты – бездельница. Паразитка. Ничего тебя не касается. Ничего тебя не интересует. Ты живёшь на всём готовом! Ты – потребитель! Как ты жить будешь одна на белом свете – я не знаю! Я за тобой хожу, убираю, убираю, всё за тебя делаю, твои трусы стираю! Что это за девочка такая, за которой мать трусы стирает?!

– Так я ж не просила! – Аделаида уже страшно жалеет, что заговорила с мамой про бассейн. И вообще – при чём тут трусы?!

– Тебя я забыла спросить, что мне делать и что нет! – голос у мамы резкий. Так на их городском базаре кричат:

– Пэрсик! Свежи хароши пэрсик!

– Посмотри, по всей квартире твои волосы валяются!

«Это ж какие такие «волосы»? – Аделаиде тоскливо до безобразия. – Это которые у меня выросли после твоей «иранской хны»? Так они ещё и падают?.. Ужас…

Хожу за тобой, подбираю, подбираю, – мама решила многое ей сегодня сказать, – в лепёшку для тебя расшибаюсь, чтоб у тебя больше времени на занятия оставалось, чтоб ничем тебя не загружать. А ты-ы-ы… Как-будто всё так и должно быть! Ничем себя утруждать не хочешь! Ничем! Смотри, не переусердствуй! Как-будто все тебе обязаны! Знаешь, что я тебе скажу? Наглая ты, Аделаида, наглая и неблагодарная! Ещё и мать в могилу свести хочешь. Из-за тебя я болею. Вот, смотри какое сердцебиение началось! Какое сердцебиение! Ничего же не было! Что я тебе плохого сделала, а? Стояла, мыла посуду. Не трогала я тебя, близко не подходила. Всё было тихо, хорошо. Так ты же не можешь, когда дома спокойно. Пришла… Раз! Ни с того, ни с сего на ровном месте на меня набросилась! Взяла на ровном месте и разнервировала мать! За что, спрашивается?! Тебя спрашиваю: за что?!

– Но я же не виновата, что мои волосы валяются! Они ж сами выпадают!

– А кто виноват?! Ни-ет! Я тебе их выдёргиваю! – мама уже отложила тарелки, села на табурет и стала прижимать правую руку к левой груди, а левую руку к правой руке, что означало «сердце колет и сейчас мне будет плохо».

– Оля сказала, что волосы лезут от перхоти! Она сказала, что меня к врачу надо повести и полечить, – Аделаида уже готова расплакаться.

– Это какая такая очень умная Оля?! У которой та мерзкая тетрадь была?! Это она говорит что ты – больная?! Она сама больная, это её саму лечить надо!

– Нет! Это была Ленкина тетрадь! – Аделаида всеми силами старается отмазать Ольку, надеясь, что мама не помнит на самом деле, чья же это была «Тетрадь» со страшными вопросами.

– Что это ещё за «Ленка» такая?! Миллион раз тебе говорила: нет имени «Ленка», есть имя «Лена». Одно дерьмо: твои Оли, Моли, Лены, Мены! Я хорошо помню, чья она была! Тебе вся эта шваль дороже родной матери! Тебе на мать наплевать! Она про Олю думает! Сама скоро такой же швалью станешь! Уличной швалью. Вот во что ты превращаешься потому, что у тебя нет круга! Нет нормальных подруг из интеллигентных семей!

Ах, как отчётливо Аделаида представляла себе этот самый «круг», именно которого у неё «не было»! Он был похож на красный пластмассовый Кощейкин хула-пух, который папа называл «хло-хло». Так ведь не было не только хула-хупа, не было вообще ничего: ни квадрата, ни треугольника, ни многоугольника. Не было ничего, если не считать Кощейки, которая всё реже и реже стала появляться во дворе.

– Tрусы я собираю в целлофановый пакетик, чтоб потом постирать, ты зачем-то сама их оттуда вытаскиваешь… – Аделаида не хотела очередного скандала. Она почти всхлипывала, но всё ещё ёрзала и пыталась сопротивляться.

– Да! Вонь такая будет в доме стоять от тебя и твоих трусов, пока ты постираешь! Ждать я буду, как же!

Трусы действительно были отдельной историей. Иногда Аделаиде казалось, что мама специально выискивает и вынюхивает места, в которых они могут быть спрятаны. Мама находила целлофановый пакет с трусами в ванной комнате, захороненный глубоко под общим грязным бельём, под матрасом в кровати Аделаиды, на дне выварки… Этот маленький пакетик мама, как опытная гончая, обнаруживала буквально через минуту после начала поисков. Только зачем она это делала, Аделаида не понимала. Казалось, мама вовсе не из принципа, чтоб засовестить Аделаиду, не потому, что действительно «воняет», оно не может «вонять» из целлофанового пакета. Мама из какого-то болезненного любопытства и странного удовольствия вытаскивает её трусы, стирает, что-то на них высматривает, о чём-то думает. Причём лицо Аделаиды заливала краска, когда она даже с собой наедине только пыталась угадать, о чём мама размышляет, теребя в руках её нижнее бельё. Тем не менее, она очень стеснялась и себя, и своих трусов, почти физически ощущая на себе какую-то несмываемую грязь, от которой уже никогда в жизни не отмоется. Её мучало чувство какой-то невнятной, но от этого не менее страшной вины перед окружающими, душило ощущение безысходности. Нечто подобное, наверное, чувствуют безвинно приговорённые к смертной казни. Мама желала Аделаида только добра. Она всегда знала, что делала. А мама считала, что в воспитательных целях надо именно публично – при папе, при Сёме входить в комнату и докладывать об очередной постирушке:

Э-э-э! Что это за девочка такая грязная, за которой мать трусы стирает! Если не я – коростой покроешься! Никто к тебе близко не подойдёт! Кто на тебе такой женится?! Стираю и стираю! Стираю, хожу за ней, подбираю и снова стираю! И всё равно на тебе ничего не видно! Сколько я за тобой ухаживаю, всё равно не видно… Да! Воняли страшно твои трусы – вот я их и нашла! По вони! И это вместо «спасибо», да? Ты ещё разговариваешь, да? Ты грязная! И люди вокруг тебя заболеют! Холерой какой-нибудь!

Сёмка смеялся от души. Папа «улибался».

Аделаида не знала, что такое «короста». Про холеру знала. От неё в средние века умирали целые города. А про «коросту» – нет. Но само слово было такое страшное, такое колючее и шершавое, что ей мгновенно представлялось её собственное тело, покрытое с головы до ног этой самой «коростой», пожожей и на рыбью чешую и на засохшую, растрескавшуюся глину.

– С тобой жить никто никогда не захочет! – мама уже разглагольствовала больше для своего удовольствия. – Э-э-э! Всё ничего, только потом будут говорить: это что за мать её воспитала?! Кому я потом объясню – сколько сил на тебя положила?! И кто мне поверит?!