Боже упаси работать гинекологом в нашем Городе! Я – хирург, работаю патологоанатом в городском морге. Знаешь, где горбольница находится? Смотри, мы, кажется, приехали? Это же твоя улица, да?

Только сейчас Аделаида заметила, что они давно проехали Военкомат, Кожно-венерический диспансер, «Серго-будку», – и почти подъехали к дому.

Это – твой дом? – Голос внимательно смотрел на нумерацию двухэтажных, почему-то выкрашенных в поросяче-розовый цвет, коттеджей. – Ты точно без мамы не поедешь в больницу? Хорошо, хорошо, я понял, не дёргайся! Тогда обещай мне, что вы сами обратитесь к врачу. Кстати, у нас в больнице есть хорошие врачи… ах, да, я забыл – незамужних девушек к ним не водят, хотя… – тут Голос осёкся, словно испугавшись, что сейчас скажет о «невинных девушках» Города, посещавших больницу исключительно ночами и на несколько часов.

«Ой, да кому это надо?! Мне и самой так хорошо!» – хмыкнула про себя Аделаида.

Я бы тебя пригласил к себе на работу, – продолжал Голос, – но когда люди узнают о моей специальности, на них нападает столбняк! Они впадают в ступор! А ты, если надумаешь – заходи. Буду рад. Ты – неглупая девочка, мне нравится, что у тебя такое чувство юмора. Кстати, куда собираешься поступать?

Аделаида стала внимательно рассматривать ногти на руках.

– Ладно, не хочешь говорить. Ну, пока! Выздоравливай! – он повернул ключ в зажигании.

– Как… как вас зовут? – Аделаида, наконец, вспомнила, что неплохо бы узнать имя такого странного, и такого знакомого незнакомца.

– Владимир Иванович.

– Спасибо большое, Владимир Иванович!

– За что?!

За всё…

Она распахнула дверь и быстро выскочила из машины, пока на балкон не выскочил кто-нибудь из соседей. Ей не хотелось думать, как объяснять маме, почему «Пашенька пока не приехал», а она «приехала», почему пальто грязное и ещё слишком много разных «почему». «Где я его видела?! Где я его могла видеть?! – казалось, это единственный вопрос, который теперь будет её интересовать. Это ж можно совсем замучиться, если не вспомнить, где! И только поднимаясь по лестнице домой, она вдруг поняла. Поняла и поэтому от неожиданности чуть не завалила горшок с цветком, стоящий на полу у входа: «В морге! Конечно, я его видела в морге! Когда подглядывала в дырочку. Это он стоял около стола, обитого жестью, стоял точно так же, как ещё со средних веков стояли в Анатомическом театре его коллеги-хирурги над распластанным, мёртвым телом!» Так вот почему она помнила только светло-карие глубокие глаза за стёклами очков и всё время выбивающийся из-под хирургического колпака чубчик с еле заметной проседью! Потому, что остальное лицо всегда закрывала марлевая повязка! Но… а голос? Откуда такой знакомый голос? И белый шарф…

– Что, уже приехали? – мама лежала в столовой на диване, укрытая папиным пальто, и читала любимый журнал «Семья и школа».

– Нет. Это я приехала, – Аделаида надела тапочки и прямо в пальто направилась в себе в комнату.

Повезло, что мама не встала и не увидела пальто! Это её избавило от половины «почему».

Что значит «ты приехала»?! – мама возникла в двери совершенно бесшумно и стала внимательно рассматривать Аделаиду. – Я тебя спрашиваю, что значит «ты приехала»?! Эй! Я с тобой разговариваю! Где все остальные?! И на чём это, интересно, ты приехала? Что это ты в пальто завалилась на кровать?! Это где ты так пальто вымазала!.. Встань, встань сейчас же, я тебе сказала! Где ты валялась?! Ты упала?!

Аделаида не успела ответить, как мама отогнула воротник пальто и увидела белый шарф. От такой сверхнаглости, как явиться в дом в чужой вещи мама опешила. Мама строго настрого запрещала давать свои вещи, а тем более брать чужие! Они же все грязные! Вот так Аделаида и заражается от других чесоткой, а мать должна её лекарством обмазывать и потом стирать за ней простыни. И глисты тоже от чужих вещей!

Она вцепилась в шарф мёртвой хваткой бультерьера:

– А это ещё что такой?! Что такой, – я тебя спрашиваю?! – мама уже топала ногами, и её тёплая слюна противно летела в лицо. Она пыталась содрать с Аделаиды шарф, но он затягивался на шее всё туже и туже.

Каким-то невероятным усилием, схватив шарф прямо под подбородком двумя руками, Аделаида выдернула голову из петли.

– Так ты же не слушаешь, что я говорю! – по щекам её ручьём текли слёзы. Было очень больно и обидно. Она села на кровать вся мокрая и красная, стараясь отдышаться.

– А что ты мне говоришь?! Что ты мне можешь сказать?! Ну, давай, говори, говори! Я слушаю, – мама сделала рукой жест, более всего присущий Элен Безуховой, и присела на самый краешек стула, как если б ей предложили беглый просмотр пьесы в захудалом театре заснеженной глубинки. – Ну, давай, давай, я тебя слушаю!

– Мы были на Красном мосту всей школой. Но мне там стало плохо…

У мамы вытянулось лицо. Она чуть приподняла голову, показывая тем самым, что вся во внимании. Сарказм сменился лёгким удивлением. Она даже как будто озадачилась от неожиданности.

– Да, мне стало плохо…

– Что значит «плохо»?! Почему тебе должно быть «плохо»?! У тебя что – болезнь какая-нибудь?! Ты что, худая и малокровная?! Ты совершенно здоровая девочка! Что ты наговариваешь на себя?! Что значит «плохо»?! – повторила мама.

– В автобусе воняло бензином и, когда приехали, у меня закружилась голова!

– Ох! Подумаешь! У меня всё время она кружится, и что теперь?! Ты это называешь «плохо»?! «Плохо» бывает мне, когда ты меня изводишь, когда мучаешь. У меня поднимается давление и сердцем становится плохо. Вот это «плохо»! А то, что тебя тошнит в автобусе, так тебя всю жизнь в них тошнило! «Плохо» ей!

Маме, казалось, доставляло удовольствие произносить слово «плохо». Она его жевала, сосала как карамельку, повторяла на разные интонации и меняла голоса. То на распев и жалостливо, то резко и сердито, то пискляво и просительно.