– Это ж в Казахстане, мать! – Владимир Иванович потянулся к пустой рюмке. – Это когда нас в сорок девятом отправили вглубь страны как этих… как они тогда назывались – неблагонадёжных. Адель! – он налил себе до краёв. – Ты будешь, нет?

– Всё равно домой не идти, конечно, буду! Лейте, лейте, Владимир Иванович! Не стесняйтесь!

– Ух какая ты стала языкатая!.. – он обнял Адель за плечи. – Раньше-то постеснительней была! Слова от тебя не дождёшься!

– Жизнь заставила! – она приподняла рюмку. – За нашу встречу?

– Аминь! Давай! А вот смотри, – он всё держал свою ру ку на её плечах, – это вот, в цветастом платье – моя мама.

– Красивая!

– Мама? Моя мама была самая красивая на свете!

– Вот смотрите, – Ирина, снова переходя на «вы», объясняла Адель, – Володенька маленький, тут ему года четыре. Смотрите, какой смешной. Штаны падают, лямка через плечо и пуговица огромная, как у Карлсона. Ха-ха-ха! Это вот мама в деревне. Посмотрите, видите, вон там на каменной плите что-то выбито по-гречески? Это потому, что всё побережье тогда населяли греки. Целые греческие деревни были, которые и говорить-го умели только на понтийском. Вы сами говорите на понтийском? И я нет. Это очень старый язык, похожий на древнегреческий. Сейчас в Греции говорят только на новогреческом, на димотико, а есть ещё и другой язык… Видишь, вот с одноклассницами…

– А вот это – папа! – Владимир Иванович переложил альбом к себе на колени. – Это одна из последних фотографий, за несколько месяцев до его расстрела. Как раз нас потом и депортировали в Казахстан. А вот этот рядом – его самый близкий друг. НКВДшник. Помнишь, я тебе, если не ошибаюсь, рассказывал. Про то, как отца арестовали, про его друга, который написал донос, потому что «другу» нравилась моя мама. Сообщил, «куда следует», что мой отец готовит «антиправительственный заговор», как тогда говорили. Что он – «враг народа» и собирается «покуситься» на жизнь самого товарища Сталина. Ну, помнишь, я тебе и рассказывал, когда ты с температурой ко мне в больницу приходила?! Вот держу эту старую фотографию. Хотел выбросить несколько раз, но потом оставил. Пусть, думаю, лежит. Иногда рассматриваю лицо этого… этого… – Владимир Иванович замялся, подбирая нужное слово, – ведь если б всего этого не было, если б он одним только росчерком пера не решил судьбу стольких людей – мамы, меня, и, как я потом слышал, – ещё очень многих, у моих родителей всё было бы по-другому. Мама же совсем молодая умерла. С голодухи и ножки у меня на фотографии как у паучка, да, Аделька?

Адель поняла, что земля пошатнулась. Не от выпитого, вовсе нет… фотография, приклеенная на потёртый, цвета сушённого табачного листа, картон со стёртыми от вемени уголками.

– …это двоюродный дядя… – продолжала хозяйка, – вот тётя Марико… а вот это…

«Фотограф Миджоян. Эриванская площадь угол Армянского базара № 3». Дорогая, очень дорогая бумага… В центре портрет мужчины с мягким овалом лица, умными задумчивыми глазами, а рядом… рядом человек в военной форме с волнистыми волосами, зачёсанными назад, колючим взглядом маленьких, едких глаз. Кожаная портупея, погоны.

– …это Володенькин папа, – голос доносился уже очень издалека. Аделаидины пальцы вспотели и прилипли к глянцу верхней фотографии, остальные, выскользнув, с шорохом рассыпались по полу кухни. Адель молчала.

Неловко задетая локтем рюмка, ударившись о мраморный греческий пол, с грохотом разлетелась на мельчайшие, похожие на лёд, осколки. Зачем они выставили хрустальные?.. От простых осколков было бы меньше…

– Ничего, ничего!.. – Ирина кинулась на балкон за веником. – Всё равно этих рюмок было уже не шесть! Уже не комплект. Ничего страшного! Я сейчас подмету!

«Как он сказал? „Это мой папа за несколько месяцев до смерти рядом с другом, который на него и донёс?!“ Нет! Это не его папа! Это просто мужик и рядом – мой дед! Это мой дед рядом с мужиком, которого расстреляли!»

– У меня в альб… – она осеклась. Она хотела сказать, что у неё в альбоме есть такая же, точно такая же старая, очень старая фотография, приклеенная, как и эта, к куску пожелтевшего картона, с выцветшей чернильной печатью и росписью хозяина фотоателье! И эта фотография её собственного деда, которую тётя Люся тогда привозила и отдала ей! Тётя Люся тогда ещё сказала, что он… что дед… он был не таким, как рассказывала мама. Он отправил в подвалы НКВД несколько десятков человек, и один из них – это папа Владимира Ивановича?! Как это может быть?! Это значит… это значит, она, которой сейчас напекли пирожков и застелили пахучими простынями постель, – внучка убийцы?! Он подливает мне вина и не знает, что во мне течёт кровь убийцы его родителей?! Он, наверное, любит меня, а из-за моего деда он в больнице пил спирт?! Значит, ему было очень плохо. Он и сейчас отравлен этими выселками, его волосы побелели, когда ему было слегка за тридцать.

– Аделька, да ты уже совсем спишь? Укатали Сивку-Бурку! Ирка, а у подруги уже совсем глаза закрываются! Глянь, глянь на неё – заснула на ходу.

– Ну так ты же ей поесть не давал! «Давай выпьем, давай выпьем!» Хорошо, что я ей уже постелила! Адель, хочешь спать? Пойдём, я тебя проведу! – Ирина участливо отодвинула от неё тарелку с недоеденным пирожком.

– Конечно, хочет! Надо же, как быстро пролетело время. Оказывается, уже полпервого! Сарделька, тебе когда на работу?

«О чём он спрашивает? Какая „работа“? Ах, да… работа… работа… я же работаю…»

Окно выходило на море. Как этим морякам там живётся на этих больших сухогрузах? Зажгли огни. Они, наверное, тоже сейчас смотрят на материк и думают, когда уже припаркуемся? Хочется им, наверное, на автобусе по городу покататься.

Небывалое, неведомое доселе спокойствие вдруг охватило Аделаиду. Даже не нужен ингалятор. Всё нормально. Как интересно – эта входная дверь со стеклянными вставками, эти кнопки, астма – всё это было в прошлой жизни. Сейчас всё по-другому. Иногда невесть откуда взявшаяся молния вот так разрезает жизнь на «до» и «после»! «До» было вчера, на улице, по которой сюда шла, в кондитерской, где брала «эклеры»… «После» стало от «сейчас» и навсегда. На всю жизнь, где бы она не очутилась…